Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции Страница 39

— Конечно, какие могут быть вопросы, — ответила Люси. — Только подумать, сколько голосов там жаждет, чтобы их услышали. И как интересно будет их послушать. Там ведь, наверное, женщины разного возраста?

— Да, судя по всему, учитывая, что тут была и школа, и лечебница. Подозреваю, что в записях могут попасться интереснейшие методики лечения чумы. Примитивные, конечно, в основном травами и молитвами, но тогдашние представления о чуме как нельзя точно отражают то время.

— Почему? — спросила я.

— Тогда считалось, что нарывы возникают из-за ядовитых испарений в воздухе, которые, в свою очередь, вызываются движением звезд. Медицина во многом была завязана на астрологии и астрономии, поэтому наряду с кровопусканием и другими малодейственными методами применялось чтение предсказаний. Многие, стоило разразиться чуме, просто пускались и бега или уходили в паломники. Как кто-то сказал, чем хуже лечения? Угроза чумы преследовала людей столетиями, поэтому понятно, что в здании попеременно устраивали то лечебницу, то школу. К семнадцатому веку, когда разразилась по-настоящему страшная чума, монахинь здесь уже не было. Тогда жертв чумы просто не выпускали из домов, а еще свозили на острова или на корабли в гавани. Жуткая, должно быть, картина. В честь избавления города от этого кошмара была построена церковь Салюте.

«Как же мало я еще видела в Венеции», — подумала я. Но это ничего. Я постигаю ее жизнь будто бы с изнанки.

Мы переместились за стол, Маттео разлил вино по бокалам.

— Лидия, — полюбопытствовал он, — а зараженные чумой чаще по домам лежали или в лечебнице?

— Не знаю, — ответила она. — Наверное, в лечебнице, чтобы не распространять заразу среди домашних.

— Боже мой! — вмешалась Люси. — Давайте не будем за ужином вспоминать о чуме. Расскажите нам лучше про Висконсин, Лидия, вы же там выросли, если я не ошибаюсь?

— С чего бы начать? — улыбнулась она. — Красоты Висконсина… Нел, может, лучше ты поведаешь про великолепие Мэриленда? Про курорты Балтимора?

— Ну не смейтесь надо мной, — запротестовала Люси. — Я была не только в Нью-Йорке, но и в Сан-Франциско, и в Бостоне, и в Техасе — там есть на что посмотреть. Кроме Техаса, пожалуй; я его, кажется, не поняла.

— И не вы первая, — успокоила я. — А что вы делали в Техасе?

— Ездила на конференцию ботанического общества, которое в незапамятные времена вручило мне маленький приз в большом пыльном городе. Не припомню там ни единого цветка, разве что в вазе посреди стола. А Нью-Йорк мне понравился, такой деловой и многогранный. Бостон очарователен, Сан-Франциско просто прелесть. Но вряд ли я когда еще туда вернусь. Мне больше по душе здешние стоячие воды.

— Тихая жизнь в нашем незаметном уголке? — поддела я.

— Да, — рассмеялась Люси. — Большие переживания не для меня. — Она с улыбкой поглядела на Маттео, синие глаза заискрились, и она вдруг превратилась в двадцатилетнюю девушку. — Я слишком стара для интриг, — накрывая его руку ладонью, продолжила она.

Маттео перехватил ее запястье и поднес к губам.

— Мы это запомним, — подмигнул он.

И все-таки мы с Лидией были американками — чем это нас отличало от остальных? Наверное, мы еще не свыклись с мыслью, что находимся по другую сторону океана, как заметил Маттео. Интересно, можно ли с этим вообще свыкнуться? Лидия явно знает о Венеции, Флоренции и Риме куда больше, чем о Висконсине, тем не менее, Висконсин не вытравится из нее никогда. А переселенцы вроде родителей Люси, удалось ли им почувствовать себя настоящими итальянцами? Наверное, нет, но в то время такие люди легко могли прижиться в любом уголке мира.

А сегодня? Можно ли чувствовать себя как дома где бы то ни было? Как заметил в первой половине века мистер Элиот, нет такого места, где ощущалась бы реальность. Теперь это видят все. В отличие от прочих, Венеция совсем не изменилась, но даже здесь прошлое не сумело вписаться в настоящее, оно замуровано где-то глубоко, а вместе с ним и подлинная действительность. То, что осталось, — лишь сочинение по мотивам. Настоящее организовано, выставлено напоказ, в нем нет иного смысла, кроме потуг на реставрацию и бесконечных осмотров туристами. В древних городах теперь появилось что-то от Диснейленда, они стали парками развлечений, перестав развлекать. Я не то чтобы считала себя выше туристок. Но как бы ни тяжело приходилось там, в далеком прошлом, Маттео прав: и в нем, и во мне живет тоска по такой жизни, где прошлое и будущее связаны с настоящим, которое бурлит, клокочет и вдохновляет. Сколько прекрасных городов я повидала, хотя бы и мельком, краем глаза, и сколько вслед за ними аэропортов, безликих ничейных территорий, которые, выражаясь шекспировским языком, «внушают ложь», будто мы где-то побывали. Наш удел — душный зал ожидания и бесперебойно работающий телевизор, в таком веке мы живем.

Маттео итальянец. У него за плечами древнейшая история, по крайней мере, он в этом вырос. А остальное от Америки, в этом наша заслуга перед миром. Неудивительно, что я впадаю в экстаз от аромата трав шестнадцатого века, неудивительно, что меня тронула его увлеченность. Как и прочие, я изголодалась без подлинности. То, что кажется подлинным сейчас, — это скорее дисциплина мысли или результат воздействия психотропных лекарств, типа антидепрессантов. В одинокое время живем. Особенно без любви. Лидия знает. Она выросла в Висконсине.

Поздний вечер был кобальтово-синим и прохладным, я сидела в саду, облачившись в свой новый свитер. Закурила сигарету, когда остальные разошлись, — первую за долгие годы, купленную тайком поутру. Она дарила приятное ощущение, будто мне хорошо самой с собой, сигареты это умеют. И почему-то с завершением этого небогатого событиями дня я почувствовала, что чего-то достигла. Чего — непонятно. Но мне было хорошо сидеть одной. Сидеть одной и знать, что в доме есть другие и что меня ждет моя комната.

В дверь постучали. Я с головой ушла в монографию, барахтаясь в стремительном водовороте источников, атрибуций и противоборствующих теорий.

— Да?

— Нел, — позвал Маттео, — пойдем со мной!

Он с ликующим видом дожидался на пороге.

— Уже можно посмотреть! Она бледная, но вполне просматривается, — объявил он.

— Фреска?

— Ну конечно! И она великолепна! — Он заключил меня в объятия, и мы вдруг снова принялись целоваться, только в этот раз поцелуй не успокаивал, а возбуждал. — Нет-нет, пойдем, надо идти!

В комнате с фреской Фабио и Альберто работали маленькими кисточками, стоя вплотную к стене. Когда ворвались мы с Маттео, они расступились, сверкая широченными улыбками.