Лина Дорош - Новые туфли хочется всегда. Побег третий, псевдозаграничный. «Уйти, чтобы…» Страница 4

– Я действительно могу тебя остановить? – я решил еще чуть-чуть ее позлить.

– Не думаю.

– Ощущая всю полноту своей свободы, прошу тебя, ма, продолжай.

– Ты – мой сын, – мама дотянулась до меня и нежно поцеловала в лоб, – и не только потому, что после носков ты начал «менять» девчонок. Кстати, факт с девчонками папу задел гораздо больше, чем запасные носки. В данном случае он был уверен, что в тебе начали «бродить» дурные гены. Он всё обдумал и сказал мне следующее: «Я этого ждал и боялся! Эти твои гены! Наташа! Эти твои гены! Я всю жизнь ждал и боялся, что они проявятся!» Мне было неприятно услышать подобное от твоего отца. Впервые в жизни он позволил себе в чем-то меня упрекнуть. Но, заметь, он не был мелочным! Он не про туфли какие-то дурацкие говорил! Тем не менее, мне было не радостно в тот момент, но я нашла в себе силы, чтобы не продолжить разговор в тоне, предложенном папой. Я ему спокойно ответила:

– Можно, наконец, тебя поздравить – я правильно понимаю?

Твой отец посчитал мою реакцию странной и замешкался с ответом. Я молчала, не помогала ему наводящими вопросами или ответами. Ему пришлось уточнять самому:

– С чем же?

– Ты всю жизнь положил на то, чтобы ждать, и вот – дождался. Ты готов, я так понимаю, принимать поздравления?

Наш папа все понял. О чем он думал в последовавшие пару минут тишины – я не знаю. Я старалась не мешать ему. Не вмешиваться в таинство, не отслеживать ход его мыслей и не влиять на этот самый ход. Я вспомнила твой неудобный вопрос о том, «почему мы с папой вместе», и рассказала этот случай отцу. Он сначала ничего не сказал, потом спросил, почему я раньше ему этого не рассказывала. Я ему ответила, что только сейчас он невольно прояснил для меня ситуацию. Теперь я точно знаю, почему мы с ним были и остаемся вместе. Опять повисла пауза. Он ждал от меня продолжения. Я могла бы ему помочь и сразу сказать, что именно я поняла. Но во мне засела обида, и я молчала. Он понял, что если не задаст вопроса, то ответа не получит. И он спросил:

– И почему, ты думаешь, мы вместе?

Так странно: смотреть на человека, одновременно страшно на него злясь и испытывая к нему нежность, потому что в тот момент по-настоящему ему важны были не мои дурные гены, а то, что я ему отвечу про нас. И я его простила. Я всё равно бы сказала ему то, что сказала спустя несколько секунд. Но могла бы сказать так, чтобы сделать больно. А сказала так, чтобы боли не было. Я сказала ему:

– Потому что мы любим друг друга.

Папа не просиял от счастья. Он взглядом погрузился куда-то, потом вернулся. Посмотрел на меня. На глаза у него навернулись слезы. Он их не заметил. Еще секунды его взгляд отсутствовал. Наконец, «вернулся», сфокусировался на мне, и он даже сказал:

– Прости меня…

– А как же «эти мои дурные гены»?

– Прости меня, я тебя прошу…

Я пошла в свои закрома, отыскала там старые записки, фотографии, диктофонные записи и принесла их твоему отцу.

– Ты прав, дорогой, дурные они или нет, но и мои гены в нашем сыне есть.

– Прости, пожалуйста!

– Не перебивай! Ты прав в том, что мы кое-чего дождались, и хватит прятать голову в песок. У нашего сына перепуталось что-то в голове. И я, и ты понимаем почему. Он, как и мы в свое время, ищет себя и не ищет одновременно. Мы для него пример, идеал, который существует неизменно, и всегда был именно таковым. Кому, как не нам, рассказать ему, что это не так, точнее, не совсем так, как он думает. Идиллия – это всегда труд. Наши отношения – тоже труд. Не приведи Господи, какой! Но без него, видимо, ничего бы не получилось.

– Без Господа? – уточнил папа.

– Без труда! Ты о чем?! – я готова была взорваться, но потом поняла, чему противоречу, и мгновенно остыла, – и без Господа, конечно, тоже ничего бы у нас не получилось. Но сейчас не путай меня, пожалуйста! Мы должны объяснить нашему сыну, что бзики есть не только у других, но и у нас с тобой – стало быть, надо терпимее относиться к другим людям.

– Ко всем? А можно к лысым оставаться крайне нетерпимым? – голос твоего отца звучал уже совершенно невозмутимо.

– Это еще почему? И причем здесь лысые? – отец всегда умел поддерживать в моем голосе постоянную температуру кипения.

– У нас с тобой лысины нет – значит, к лысым наш сын терпимо относиться не должен. Если следовать твоей логике.

– Моей логике?! Спасибо, но только за то, что не сказал о бзиках, что они – мои.

– Пожалуйста. Просто мои бзики не так заметны. Но не менее ценны.

Я решила сравнять счет за «лысых» и, копируя отцову невозмутимость, предложила:

– Потанцуем? Рок-н-ролл.

В глазах папы я прочла, что отомщена. Я никогда не использовала этот запрещенный болевой прием, но и он никогда мне не говорил о моих дурных генах, бзиках и неприязни к лысым. Последнее оказалось особенно обидным, потому что было клеветой. Папа понял, что перестарался. Невольно. Но сильно. Он переменился в лице. Перестал шутить. В общем, собрался.

– Позже – обязательно. А сейчас расскажи мне, как именно ты собираешься помочь сыну, – он сказал это тоном человека, не способного к выпадам в вопросе нетерпимости к лысым.

Я посмотрела на свой горе-архив и поняла, что в таком виде он – не помощь тебе, сын, а наказание. Поэтому сказала:

– А может, он сам разберется в моих записях? У нас вырос умный мальчик.

Я надеялась, что твой отец освободит меня от труда по упорядочиванию архива, например, взяв эту почетную обязанность на себя, но папа тоже успел адекватно оценить объем предстоящей работы.

– Наташа, напиши нормальный дневник! – отец спасал ситуацию и себя.

Моя решимость таяла на глазах. Я попыталась еще раз «перевести стрелки»:

– А исследовательский дух? А потребность до всего дойти самому?

– Если ты хочешь, чтобы он так ничего и не узнал, то тогда, конечно, я за привитие вкуса к исследованиям.

Мне потребовалось еще несколько секунд, чтобы смириться с неизбежностью предстоявшего мне подвига. Мне нужно было убедить твоего отца, что я не хочу возвращаться в то своё прошлое. Мне это удалось. Теперь важно было не выказать радости, что мне удалось задуманное. Я отводила глаза от папы и тупо таращилась на архив. Если бы он заглянул в эту минуту в мои глаза, то прочитал бы в них примерно следующее: «Какое это счастье еще раз пройти путь, ведущий к счастью. Так легко идти по дороге, когда точно знаешь, куда она тебя приведет. Видишь гораздо больше, чем когда сосредоточиваешься только на неизвестности, еще не зная, где и чем закончится твой путь. Когда идешь известно куда, ты смакуешь всю дорогу. Каждую кочку и травинку. И лес не страшный, и шорохи не пугают, и темнеет очень по-доброму и совсем не рано. Вся дорога тебе в радость. И чем ближе пункт прибытия, тем сильнее ликование в твоей душе. Потому что сейчас ты уже точно знаешь, что все закончится хорошо. Чудесно всё закончится. Великолепно. Настолько великолепно, что ты даже не могла предполагать. А сейчас можешь. И не предполагать, а точно знать. Ты знаешь и ликуешь. Ты опять на пороге своего счастья. Опять – это второй раз. И, скорее всего, на третий ты не решишься. Дорога при всей предсказуемости всё-таки забирает много душевных сил. И потому, что больше ты по этой дороге уже не пройдешь, вот так от начала и до конца, ты еще острее ощущаешь грядущее счастье».

С твоим отцом оставалось выяснить еще один вопрос.

– Хорошо, а ты мой дневник будешь читать? – я бы всё равно писала с купюрами, но важно было определиться, с какими именно.

– Нет! Ни за что! – отец вышел из кухни, но тут же вернулся, выпил воды и продолжил гораздо спокойнее. – Буду. Должен же я когда-то узнать, что тогда произошло на самом деле.

– Хорошо, но учти, если мы и разведемся, то из-за тебя, а не из-за меня!

Мама замолчала. Она еще секунд двадцать пребывала там, в том разговоре с отцом. Потом вернулась ко мне. Я тоже молчал. Если честно, я хотел продолжения рассказа про тогда, а не сегодняшнего разговора обо мне. По взгляду мамы было совершенно непонятно, какого рода продолжения ждать. На всякий случай, я приготовился держать оборону.

– Ты свой холодный чай будешь пить с вареньем и пирожком или с чем-то одним? – мама сказала это так, будто бы ничто этой фразе не предшествовало.

– Мама?! – теперь взорвало меня.

– Ну а что? Если у тебя ни на столечко, – мама показала большим и указательным пальцами, сколько именно, и у нее получилось, что не больше одного миллиметра, – нет чувства драматургии! Нет, чтобы уже вдохновиться и, отказавшись от чая (можно ли после такого душещипательного сюжета – я старалась, между прочим! – что-то есть), пойти читать столь шикарно презентованный опус! А раз нет у тебя этого чутья – сиди и пей свой холодный чай! Хочешь с вареньем, хочешь с пирожком, а хочешь – с тем и другим вместе.