Татьяна Краснова - Марина. Серия «Знакомые лица» Страница 4

Декоративной экзотикой торговала молодая черноволосая и синеглазая женщина, такая же заметная и яркая, как и ее товар. Ну да, это же известный «Берестовский» питомник – вот надпись на стенде с фотографиями. Папа еще привозил оттуда их розовые акации… Рядом со стендом – кипарисы и туи в горшочках, и просто саженцы для высадки в грунт.

А это что? Неужели? Не может быть! Марина начисто забыла о цветах. Она даже заглянула потихоньку в Артурову книжку. Ну да, точно такое же. Значит, оно, такое нежное, может расти здесь, в их климате?!

– Еще как может, – подтвердила хозяйка. – Это трехлетние саженцы, они даже цвести будут в начале лета, если заморозки не прихватят.

Жареная рыба шипела на сковородке в домашнем соусе, пожелтевшие занавески отмокали перед стиркой в соленой воде: Петровна терпеть не могла новомодных кетчупов, а Глебовна принципиально не пользовалась отбеливателями. А сами Королева Кастрюль и Сковородок и Властительница Мыльных Пузырей, заняв свои места у забора, обсуждали новости дня.

– Вон Медведева дочка идет. Видать, с рынка. А чего это несет?

– Эй, чего это у тебя?

– Адамово дерево, – с гордостью ответила Марина и объяснила уже Доре и Павлику, выглянувшим из окошка кухни: – На продукты уже не хватило – оно дорогое и очень редко бывает. Мне так повезло! Давайте его посадим вот здесь, у крыльца, на утреннем солнышке!

Петровна и Глебовна обменялись глубокомысленными взглядами, а брат с сестрой уже выбирали место, и Павлик спрашивал:

– А она чего делает, эта птица Феникс? Счастье приносит? А откуда?

Голос нашей истории

В КАБИНЕТЕ истории стояла добротная, внушительного вида кафедра. Когда Макакус на нее влезал, начиналось всеобщее веселье. Он был маленького роста, и над кафедрой торчала одна голова, да еще рука, машущая указкой, – ну, прямо кукольный театр.

Еще у Макакуса была такая особенность: он вытягивал из воротника шею, будто ему не хватало воздуха, причем периодично: втянет – вытянет, втянет – вытянет. Кожа на скулах натягивалась, обозначался острый кадык, всё горло было в каких-то выступах и углублениях, а Жанна утверждала, что учитель – мутант, и под ушами у него миниатюрные жабры.

Макакус знал, что служит для учеников посмешищем, и старался как можно реже влезать на кафедру, но с другим недостатком бороться не мог и расхаживал по рядам, втягивая и вытягивая шею. Голос его соответственно то повышался, то понижался. Предмет свой он любил и знал досконально, и те, кто изредка давал себе труд прислушаться к его словам, узнавали много интересного.

Но это тут же забывалось, доставались рогатки, из конца в конец класса летали бумажные шарики, трещали стулья, порой даже раздавались взрывы смеха – Макакус был беспомощен. Он не только не мог «держать этих чертей в узде», но даже выгонять за дверь не умел. Он был незлопамятен, не писал в дневники замечаний, никому не жаловался, но доброты его никто не замечал, и она оборачивалась против него. Из поколения в поколение никто не раскрывал учебник истории, а вызовы к доске превращались в клоунаду. Его уроков ждали с нетерпением, и на Макакусе отыгрывались за трепет перед Рахилью и строгость остальных учителей.

И сегодня в классе царило веселье. За последними партами рассказывали анекдоты и громко смеялись. Часть учеников развлекалась с мобильниками: одни занимались играми, время от времени выражая вслух свои эмоции, то есть попросту вопя, другие разговаривали, тоже практически вслух. Стайка девчонок, слетевшись к журналу мод, обсуждала фасоны.

Приличнее всех вели себя Рудик, который сосредоточенно списывал домашнюю работу по физике, и Артур, тихо читавший какой-то ученый труд, правда, явно не исторический.

Рафаэль слушал радиоприемник, тоже, в общем, не привлекая к себе внимания, но потом он захотел, чтобы и Марина послушала, и протянул ей один наушник. Музыка, которую он поймал, ей понравилась, но при одном только взгляде на Макакуса, что-то бубнящего в углу, делалось и совестно, и жалко – словом, пропадало всякое настроение. А тут еще и Жанна решила присоединиться, и Рафаэлю пришлось убрать наушники и прибавить громкость. Макакуса стало совсем не слышно.

Взглянув на него, Марина дернула Рафаэля за рукав:

– Хватит! Потом дослушаем.

Но Жанна досадливо махнула на нее рукой.

В это время Рудик, уже успевший списать домашку, достал из рюкзака коробку, дождался всеобщего внимания и жестом фокусника выпустил на парту огромного рогатого жука. Девчонки шарахнулись, завизжали, ребята засмеялись, жук пополз. Визг, вопли, паника, упал стул, кто-то метнулся со своего места. Макакус, тихо объяснявший что-то у карты, замолчал, хотел продолжить, но не услышал собственного голоса.

– А голос нашей истории опять несется через все эпохи и века, – проговорила Рахиль на другом этаже. Директор кивнул. – Старик совсем не способен держать этих чертей в узде. Надо что-то предпринимать.

Тут зазвенел спасительный звонок. В опустевшем за секунду классе остались жук, Макакус и перевернутые стулья.

Наверное, комплекс неполноценности

ОНИ впятером медленно шли из школы.

Почему мы так безжалостны к Макакусу, думала Марина. Почему у всех одновременно пробуждается какая-то животная жестокость? Оттого, что его никто не боится? И издеваются не над ним самим – нет, его даже не замечают, – а над его беспомощностью. Все ругают Рахиль, но признают-то только ее – палку, кнут. Значит, мы – стадо. Обидный вывод. Но можно ли тут что-то изменить, если даже Жанка ничего не хочет слушать?

Жанна – прямая, честная, но и она не может найти в себе сострадание, потому что презирает слабость. Вот она идет рядом: подбородок вздернут, во взгляде – ум, независимость, насмешка – и больше ничего нельзя прочесть. Глаза ее не выдают.

У Жанны твердый характер и крепкие кулаки. Она из тех людей, кто открывает дверь без стука и, набрав полные горсти, не забывает набить карман. Одета она всегда в какое-нибудь броское платье и носит его, не снимая, целый сезон. В конце сезона семья Лончинских производит «большую чистку»: безжалостно удаляются все износившиеся и надоевшие вещи. «Всё, что не нужно – выбрасывать». Старье не хранится. Шить и перешивать здесь не любят. В доме всегда пустота и порядок.

Еще девиз: «всё нужно попробовать». Иногда можно увидеть, как Жанна с отвращением жует какой-нибудь кусок, например, сыра с перцем. «Неужели вкусно?» – ужасается Марина и слышит в ответ: «Я еще никогда этого не пробовала». Если Жанне кто-нибудь или что-нибудь понравится, она не постесняется громогласно заявить об этом, если не понравится – она и тут не промолчит. Она видит каждого человека насквозь и без оглядки клеймит всех своими убийственными меткими суждениями, а на пересуды о собственной персоне откровенно плюет.

– Ну, хватит мировую скорбь изображать, – заявляет она. – Жалельщица выискалась.

– В жизни должны быть и Рахили, и Макакусы, – примирительно добавил Артур, – для равновесия.

Марина отметила, что вслух ничего не сказала, а ответы получила. И что, оказывается, можно мысли уметь читать, а друг друга не понимать.

– Да не должно быть так.

– И охота тебе забивать голову!

– Но мы же люди почти взрослые. А ведем себя, как детский сад.

– А ты не видишь, что взрослые живут, зажмурив глаза и заткнув уши? Обо всех не наплачешься!

«Может, правда? – расстроилась Марина. – Почему мне непременно надо за всех переживать? То Дору было жалко, теперь Макакуса. Живут же люди без этого, свободные от всяких лишних мыслей… Откуда я это знаю? Знаю. Вот Рафаэль – он только собой занят, Артур – книжками. Почему я так не могу? Наверное, правда, комплекс неполноценности. Или без комплекса это получусь уже не я, а Жанна?»

Действительно, с Жанной заодно она злословит и смеется надо всеми, вместе с Рафаэлем – бродит в потусторонних сферах, отыскивая незатертые сочетания слов и неожиданные образы, с Артуром – копается в книжках и размышлениях, от которых первые двое шарахаются, а с Рудиком они плавают, кто дальше, и залезают на деревья, кто выше. Когда же она бывает собой? И бывает ли? Это что же – она всего лишь зеркало своих друзей? Которое само по себе – прозрачное пустое место?

– Оставьте общественные проблемы и послушайте меня, – потребовал Рафаэль.

И прочитал стихи, которые оканчивались так:

А в душу заглянешь – там счастия нет и следа,

И думать о нем, и мечтать невозможно.

– Слушай, а это не Лермонтов? – усомнилась Марина. – Да, точно: «и скучно, и грустно, и некому лапу подать».

– Правда, что ли? – чистосердечно удивился Рафаэль.

Жанна хохотала:

– Как незнайка был Лермонтовым!

А Артур, как обычно, без следа улыбки, продекламировал: