Петр Алешкин - Трясина Ульт-Ягуна. Роман Страница 4

На основании чего Андрей во второй части романа имеет право почитать себя выше Михаила и жалеть его? Оба переступили черту – и знают это.

Но знают также, что муки совести поэта глубже и страшнее, чем у члена бюро комитета комсомола и исполняющего обязанности бригадира плотников. Михаил и с мерещащимся ему в пьяном бреду Лешим говорит о СОВЕСТИ. А Андрей, простившись с уехавшим в Тамбов Матцевым, мучается муками новой любви к Анюте, отвергая влюбленную в него девушку-новоселку. То есть автор играет с читателем в перевертыши: положительный герой оказывается на проверку трухой в красивой кожуре, а отрицательный герой оказывается нравственно чище.

Если перевести эту проблему на уровень осознания ее классиками, то следует на помощь пригласить Федора Михайловича Достоевского, который заявил, что, хоть в романе «Преступление и наказание» написано, что Раскольников убил старуху-процентщицу, но он этого сделать не мог, ибо герой романа – только теоретик убийства и уничтожения ростовщиков, совершить подобный шаг студент не способен.

То же самое – и с антигероем Алешкина. Михаил Чиркунов при всей своей внешней порочности и при всей своей дикости-неумытости, при всем своем беспробудном пьянстве откладывает деньги для того, чтобы передать их с уезжающим в Тамбов Ломакиным для своей первой жены Василисы и их общего сына. Передать типично по-русски, как не знают об этом писатели-модернисты и аксеныши, не подозревают о подобных взаимоотношениях в Европе и Америке. Просто сунул руку под матрас, вытащил четыре с половиной тысячи рублей (сумму, на которую в те времена можно было бы купить тот же дом в том же Тамбове), положил в ладонь даже не другу и не товарищу толстую пачку денег, сказал кому отдать их – и все.

Катарсис… Его в линии развития образа антигероя находит каждый по-своему. Одни видят его в том поступке с передачей денег семье, другие – в реакции Михаила на сообщение о том, что другим двум детям от других женщин, от которых он сбежал, платить алиментов не надо, а потому достаточно вернуться к Василисе, которую он по-прежнему любит, и начать жизнь заново. Третьи – в том, как среагировал Чиркунов на сообщение прибежавшего в его бичевскую лачугу из поселка Андрея о приезде Василисы и желании женщины видеть его.

Но мне кажется, все это – лишь внешняя канва цепи событий, которые могут быть признаны катарсисом образа Чиркунова. Внутренний диалог Михаила с кошмаром собственным, облеченным в образ Лешего, вышедшего из трясин Ульт-Ягана вскоре после столь же кошмарно-бредовой встречи поэта со ставшей русалкой Лизой, – вот истинный пик романа, в котором Петр Алешкин единственный раз во всем цикле романов серии «Русская трагедия» позволяет себе отвлечься от жизненных проблем своих героев и рассказать о том, что мучает и волнует этого замечательного Гражданина России, писателя от Бога…

«Ты одарен, ты талантлив, – говорит Леший находящемуся в состоянии „белой горячки“ Михаилу Чиркунову, словно давая наставления плеяде будущих аксенышей. – Но не гений. Гений – это бесстрашие, а в тебе нет бесстрашия перед жизнью… Тебе надо уезжать отсюда. В Москву! Тебе нужна роль бедного, неустроенного, гонимого… Ты же знаешь, что в наше время развитого алкоголизма каждый десятый ребенок родится дебилом… Им тоже нужны свои стихи и своя музыка – брейк, рок-перескок.. Ну, кто такой был Рубцов? Кто его знал? Алкаш, ничтожество грязное и оборванное. А слава кому? А деньги?.. Я научу, как ухватить славу за хвост… Соединяй слова самые неожиданные… и объявляй всем, что это – поэзия будущего. Напора больше, наглости! Говори и поступай так, как этого не допускает мораль… Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного… Пусть ломают головы в поисках мыслей в твоих стихах, пусть ищут и находят в них то, чего там нет…».

Мысль, высказанная Лешим (аналогом античного Пана, а для людей православной культуры – злым демоном тайги), есть идеологическая платформа официальной литературы Ельцинского и постЕльцинского периодов. Мысль эта направлена на уничтожение российской духовности и той совокупности морально-этических требований, которые в течение десяти столетий в Российской империи, затем в СССР, участвовали в создании единой славянско-тюркской духовной общности, сумевшей объединить эти две столь различные культуры и впервые в истории человечества сформировать единую поликультуру. Что хотят порожденные бесом Ульт-Ягуна нынешние псевдоклассики? Ответ в словах Лешего, словно иллюстрирующих нравственно-эстетические постулаты соловьев 21 века:

«Люди говорят: „Лучше меньше, да лучше“, а мы говорим: „Лучше больше да лучше“. Они говорят: „Лучше быть бедным да здоровым, чем богатым и больным“. Мы убеждены: „Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным“. Они говорят: „Все или ничего“. Мы уверены: „Лучше что-нибудь, чем ничего“. Они говорят: „Отдать так же приятно, как и получить“. Мы считаем: „Отдавать может и приятно, но получать еще и полезно“. Они говорят: Сделай по закону, это твой долг». Мы говорим: «Сделай вопреки закону, и я тебя отблагодарю». Они говорят: «Победа или смерть». Наш девиз: «Победа ради жизни, а не жизнь ради победы».

Это – советы стратегические. Тактические же – еще более подлые и четко сформулированные:

«Печататься не рвись. Эстрада, эстрада – мать славы! При чтении вслух ритм важен, а не смысл. И печататься не рвись. Но в журналы предлагай, делай вид, что бьешься, а тебя не пускают… Гордость показывай. Превосходство свое… А с эстрады шпарь и исподволь рассказывай слушателям, как зажимают, как выхолостить хотят поэзию твою чиновники, но ты ни строчки бюрократии не уступишь!.. Год-другой, и легенды пойдут…».

Логика абсолютно не русская, не похожая на то беспечное обращение с четырьмя с половиной тысячами советских еще рублей, с каким расстался Чиркунов за несколько месяцев до встречи с Лешим.

За время это Михаил деградировал полностью, стал другим человеком, потому и отношение к нему соответствующее: обмен по курсу на бирже. Взамен измены традициям русской литературы Леший не требует с него души, как Мефистофель от Фауста. К чему бесу «такая душонка»? Бесу нужно, чтобы у будущего слуги будущего Кремля не было совести. Только и всего…

«И сделать надо такое, чтобы навсегда убедиться самому, что совести у тебя нет!» – добавляет бес.

Вот – скрытый смысл и этого романа и вообще цикла «Русская трагедия»: писатель П. Алешкин решил и сумел показать: что есть стремящееся подмять под себя национальные культуры всего человечества явление под всякими аляповатыми названиями вроде глобализма, страшными обличиями попсы и всякого рода модернизмов с философией простой, как понос: грабь, жри, давись и гадь. Именно она лежит в основе произведений таких откровенных врагов П. Алешкина, как Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин, именно она подтолкнула одного из советников президента В. Путина когда-то товарища, а теперь господина Суркова на создание системы травли и обструкции Петра Федоровича. Господа нынешние владетели земли русской книг с роду не читали, да и буквы уже позабыли основательно, потому верят, что им достаточно, как духовному вождю их М. Чиркунову, взять в руки топор, да и тюкнуть лезвием в основание шеи земляка Андрея Анохина писателя Петра Алешкина.

После выступления Петра Федоровича в Париже в защиту русской классической литературы стал он нынешней элите – воровской и государственной, литературной и культурной – врагом явным и едва ли не главным. Как некогда Лев Толстой, еще раньше протопоп Аввакум, а еще раньше всем желающий добра Христос. И предают Алешкина ныне недавние еще друзья-приятели, и появляются новые друзья, последователи.

Потому как нынешняя вакханалия бесовской литературы – это не русская культура, это – отрыжка продолжающей идти внутри России криминальной революции. Все эти Горбачевы, Ельцины, Аксеновы, Сурковы и прочая чепуха – временщики, а настоящая литература, хочется верить, вечная. И никаким бесам из трясин Ульт-Ягуна с ней и с Петром Алешкиным не справиться.

Часть первая

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

1

Медведь сидел в быстрой мелкой реке в двух шагах от берега. Сгорбатился, застыл неподвижно, опустив узкую вытянутую морду с блестящими глазами. Он видел на дне редкие в этом месте шевелящиеся водоросли, песок, камни, ждал, когда появится темная спинка хариуса, подплывет ближе. С передних лап его падали прозрачные капли, тонко звенели, рождали еле приметные в быстрой воде круги. Медведь слышал, как журчит, переливаясь через камни, вода, слышал, как бьется рыба на песке позади него, как ветер шелестит осокой на противоположном берегу, слышал, как возник посторонний металлический звук и стал нарастать, приближаться. Медведь поднял нос вверх, прислушался и с неудовольствием, досадой попятился назад, вылез из реки, встряхнулся и сел под кустом, поднял морду. Над ним, оглушая тайгу трескотней, пролетела огромная стрекоза. Медведь много раз видел ее. Она не опасна была, но все же он всегда покидал открытое пространство, заслышав железный стрекот. Тень вертолета мелькнула по кустам, по медведю, по рыбе, вяло шевелящей хвостом на песке, и помчалась дальше по деревьям, рекам, озерам.