Вирджиния Эндрюс - Хевен Страница 4

И Джейн незаметно превратилась в «нашу Джейн», а потом все забыли, что когда-то у младшей сестренки, милой и хрупкой, было только одно имя.

Я понимала в именах и знала, что они могут сделать.

Мое собственное имя было одновременно и благословением, и проклятием. Я пыталась заставить себя поверить, что такое возвышенное имя – все-таки благословение. Ну, кого еще во всем огромном мире зовут Хевен Ли? «Никого, никого» – нашептывала синяя птица счастья, поселившаяся в моей голове. Она напевала мне перед сном и обещала, что все в конечном итоге обернется прекрасно, просто прекрасно… К несчастью, в моей голове давно гнездилась и черная ворона, а она каркала, что такое имя – это искушение судьбы и счастья не принесет.

Был еще отец.

В тайниках моей души иногда возникало сильное, не сравнимое ни с каким другим, желание любить своего одинокого отца, который часто сидел, глядя в никуда, и казался человеком, обманутым жизнью. У него были иссиня-черные волосы, унаследованные от настоящего индейского предка – укравшего белую девушку и сделавшего ее своей женой. Глаза – такие же черные, как волосы, а кожа сохраняла бронзовый оттенок зимой и летом. Щетина на смуглом лице отца не выделялась так, как у других мужчин с темными волосами. У него были удивительно широкие плечи. И смотреть, как играют на теле отца мышцы – крупные, сильные, когда он рубит дрова во дворе, – было одно удовольствие! Даже Сара, занимаясь поблизости стиркой, поднимала голову от таза и смотрела на него с любовью и желанием. А меня занимал вопрос, почему отец внешне равнодушен к тому, любит ли его Сара или нет, и к тому, что она плачет и ругается, когда он приходит домой под утро.

Иногда, став свидетелем его меланхоличного, задумчивого настроения, я начинала сомневаться в правильности своих оценок. Как-то весной, мне было тогда тринадцать и я уже знала о своей настоящей матери, я стояла в комнате, скрытая темнотой, и рассматривала отца, ссутулившегося в кресле и глядящего в бесконечность, словно мечтающего о чем-то. Помню, мне очень хотелось дотронуться до его щеки – узнать, колючая ли она, я ведь никогда не касалась его лица. А что будет, если я осмелюсь? Ударит меня, закричит, обругает? Несомненно, что-то в этом роде. И все же во мне сидело неутолимое желание проявить свою к нему любовь и быть любимой. Это желание доставляло мне боль, дожидаясь искры, чтобы вспыхнуть пламенем любви и почитания.

Если бы только отец взглянул на меня и жестом или словом дал понять, что любит меня хотя бы чуть-чуть!

Но он так и не взглянул, не заговорил и вообще вел себя так, будто меня там и не было.

Но когда Фанни взлетела вверх по расшатанным ступенькам терраски и бросилась к нему на колени, громко крича, как она рада видеть его, отец поцеловал ее. У меня сердце заныло, когда я видела, как он прижимает ее к себе и гладит ее длинные, блестящие черные волосы.

– Фанни, девочка, как ты тут без меня?

– Скучала, папа! Не люблю, когда тебя нет дома. Здесь так плохо без тебя! Пожалуйста, побудь дома, не уходи!

– Моя сладкая, – тихо произнес он, – это так приятно, когда по тебе скучают. Может, поэтому я и отсутствую иногда.

О, какую же муку доставлял мне отец, когда гладил Фанни по голове, а меня не замечал. Но еще сильнее, чем от ударов и грубых слов, оказывалась боль, от его вынужденных взглядов или ответов мне. Раз я нарочно вышла из тени на свет, прижимая к себе огромную корзину с бельем, которое только что сняла с веревок и сложила. На моем пути с ухмылкой появилась Фанни. Отец даже взглядом не показал, что он знает, как много я работаю, только уголок губы дрогнул. Я прошла мимо, не сказав ни слова, будто мы не виделись всего несколько минут, а не две недели. Мне было так же неприятно не замечать его, как и испытывать подобное на себе.

Фанни никогда не работала по дому. Только мы с Сарой. Бабушка лишь разговаривала, дедушка мастерил кое-что по дереву, отец приезжал и уезжал когда ему вздумается. Он продавал спиртные напитки, изготовленные подпольными умельцами, а иногда и сам помогал делать их. Самое большое удовольствие он получал от того, что ему удавалось обводить вокруг пальца агентов ФБР. Эта работа, по словам Сары, приносила отцу очень хорошие деньги. Но она здорово боялась, что он когда-нибудь попадется и сядет в тюрьму. Нормальным производителям не очень-то нравилась конкуренция со стороны подпольных толкачей сверхкрепкого зелья. Отец часто отсутствовал неделю, а то и две, и когда он был в отъезде, Сара позволяла себе ходить с грязной головой, а еду готовила хуже обычного. Но, стоило отцу появиться в дверях, улыбнуться либо бросить приветствие, Сара оживлялась. Она начинала двигаться быстрее, тщательно мылась и надевала тут же лучшее платье (выбор у нее ограничивался тремя, и ни одно из них не было по-настоящему хорошим). Другим желанием Сары было сделать макияж и предстать перед мужем в зеленом шелковом платье под цвет ее глаз. Все свои надежды и мечты Сара связывала с тем днем, когда в ее жизнь войдет настоящая косметика и зеленое шелковое платье, которые помогут ей влюбить в себя папу так же сильно, как он любил ту несчастную девочку, ставшую моей матерью.

Наша ветхая горная хижина, стоящая под самым небом, была сделана из старого дерева, сучки которого во многих местах выпали, образовав отверстия. Внутрь жилища проникали то холод, то жара, отравляя нам жизнь. Дом никогда не знал краски и не мог рассчитывать на нее в будущем. Крыша, сделанная из оцинкованной жести, проржавела задолго до моего рождения и пролила миллионы слез на старое дерево дома. Мы пользовались трубами и бочками, собирая дождевую воду, которую нагревали на чугунной печке, прозванной «Старой дымилой», и мылись. Печь ужасно чадила, наполняя дом дымом, и мы вечно плакали и кашляли, сидя за закрытыми окнами и дверью.

К фасаду нашей хижины была пристроена традиционная терраса. Каждую весну бабушка и дедушка покидали дом и украшали пошатнувшуюся, осевшую террасу парой одинаковых кресел-качалок. Бабушка на крыльце вязала, вышивала, ткала, плела ковры, а дедушка строгал и пилил. Раньше дедушка иногда играл на скрипке на танцах, которые устраивались каждую неделю в местном амбаре. Но чем старее он становился, тем меньше ему нравилось играть на скрипке и все больше привлекала резьба по дереву.

Внутри дома находились две маленькие комнатки; выцветшие занавески создавали нечто вроде прозрачной двери в «спальню». Печка не только обогревала дом, на ней мы жарили, парили, пекли. Раз в неделю, перед тем как пойти в воскресенье в церковь, мы грели на печке воду и мылись.

Рядом со «Старой дымилой» стоял древний кухонный буфет с металлическими коробочками для муки, сахара, кофе и чая. Настоящего сахара и кофе с чаем мы не могли себе позволить и использовали их для хранения подливы и бисквитов. Когда безмерно везло, то нам перепадало меду, и мы ели с ним лесные ягоды. Когда же сходило невероятное благословение сверху, появлялась корова, а значит, молоко. Правда, у нас всегда были куры, утки, гуси, дававшие нам яйца и мясо по воскресеньям. Водились и свиньи, которые ютились под домом и будили нас своими страшными визгами. Внутри дома хозяевами были папины охотничьи собаки. В горах все хорошо понимали их ценность – постоянный приток мяса на стол, помимо домашней птицы.