Нэнси Митфорд - В поисках любви Страница 4

Тетя Эмили нечасто приезжала в Алконли вместе со мной. Возможно, догадывалась, что без ее присмотра мне там интересней — к тому же и ей, безусловно, не мешало сменить обстановку и съездить на Рождество к друзьям своей юности, избавясь ненадолго от стариковских обязанностей. Тете Эмили было в то время сорок лет, и мы, дети, между собой давно и прочно отрешили ее от мирских и плотских соблазнов и утех. В этом году, однако, она уехала из Шенли еще до начала каникул и сказала, что в январе мы с нею встретимся в Алконли.

Днем после детячьей охоты Линда созвала достов на совет. Достами (от титула «достопочтенный») называлось тайное общество Радлеттов; всякий, кто не числился у достов в друзьях, был антидост, и боевой их клич звучал так: «Смерть противным антидостам!» Я тоже принадлежала к достам, потому что у меня, как и у них, отец был лорд.

Существовало, впрочем, и множество почетных достов; чтобы стать достом, необязательно было им родиться. Как заметила однажды Линда: «Доброе сердце выше, чем венец, простая вера — чем норманнская кровь»[2]. Не убеждена, что мы действительно так считали, мы были тогда отчаянные снобы, но в целом идея не вызывала возражений. Первое место среди почетных достов занимал конюх Джош, все мы души в нем не чаяли, и ведра норманнской крови рядом с ним не стоили ровным счетом ничего; на первом месте среди противных антидостов стоял егерь Крейвен, с которым шла, не утихая, смертельная война. Досты прокрадывались в лесную чащу и прятали стальные Крейвеновы капканы, выпускали на волю зябликов из проволочных клеток, в которых он, без корма и воды, держал их как приманку для мелкой хищной птицы; устраивали достойные похороны жертвам, предназначенным для егерской кладовой, и перед сбором гончих вскрывали ходы наружу из нор, с таким усердием заделанные Крейвеном.

Бедные досты терзались, наблюдая жестокость местных нравов; для меня же каникулы в Алконли были подлинным откровением, окошком в мир, полный зверства. Домик тети Эмили стоял в деревне — сторожка в стиле королевы Анны: красный кирпич, белые филенки, деревце магнолии в кадке и восхитительный запах свежести. От того, что принято называть природой, его отделяли аккуратный садик, чугунная ограда, зеленая деревенская площадь и сама деревня. И лишь потом начиналась природа, но совершенно иная, чем в Глостершире: холеная, оберегаемая, всячески ухоженная — почти что пригородный парк. В Алконли дремучие леса подступали к самому дому, можно было проснуться от воплей кролика, который в смертной тоске кружил, вырываясь от горностая; странно и жутко вскрикивал лис, а прямо под окошком спальни лисица у тебя на глазах утаскивала живую курицу, и дикими, первобытными звуками оглашали каждую ночь фазаны, устраиваясь на ночлег, и ухали бессонные совы. Зимой, когда земля покрывалась снегом, мы читали на нем следы самых разных тварей. Часто след обрывался лужицей крови, клочьями меха или перьев — значит, хищник поохотился удачно.

При доме — чуть в стороне, буквально в двух шагах — имелась ферма, где открыто, просто и буднично, на виду у всякого, кому случится пройти мимо, забивали птицу и резали свиней, холостили ягнят, таврили скотину. И даже милый старый Джош считал обычным делом прижечь любимой лошадке ноги каленым железом, когда кончался сезон охоты.

— Больше двух ног за раз нельзя, — говорил он, со свистом пропуская сквозь зубы воздух, как делал, ухаживая за лошадьми, — такой боли она не выдержит.

Мы с Линдой сами плохо переносили боль и не могли смириться с тем, что бессловесное зверье обречено терпеть такие муки при жизни и умирать такой мучительной смертью. (Я по сей день не могу, решительно, — а уж тогда, в Алконли, это приобретало у нас форму повальной одержимости.)

Гуманитарная деятельность достов была, под страхом наказанья, запрещена дядей Мэтью, который всегда и во всем становился на сторону Крейвена, любимого своего слуги. Фазаны и куропатки подлежат заготовке впрок, вредители — неукоснительному усыпленью, все, кроме лисиц, которым уготована более драматическая кончина. Сколько звонких шлепков выпадало несчастным достам, сколько раз их лишали на всю неделю карманных денег, отправляли рано спать, дольше держали за роялем, а они все упорствовали в своих супротивных и малопродуктивных деяньях. Время от времени из «Арми энд нейви» прибывали вместительные ящики с новенькими стальными капканами и дожидались своего часа, сложенные штабелями в глухом лесу близ Крейвенова жилища (квартировал он в старом железнодорожном вагоне, стоящем, совсем некстати, на прелестной прогалинке, среди кустов ежевики и цветущих подснежников) — сотни капканов, так стоило ли, думалось невольно, с опасностью для жизни и имущества стараться ради того, чтобы закопать жалкие три-четыре штуки? Бывало, мы находили капкан по крикам пойманного зверя, и требовалось собрать все мужество, чтобы подойти и выпустить его, и видеть, как он убегает на трех ногах, а вместо четвертой болтается какой-то искромсанный кошмар. Мы знали, что потом он, вероятно, погибнет у себя в норе от заражения крови — эту истину дядя Мэтью усердно вбивал нам в головы, не скупясь на душераздирающие подробности нарочито растянутой агонии, но, даже зная, что милосердней было бы прикончить жертву, мы никогда не могли отважиться на такое, это было свыше наших сил. И без того нередко после подобных происшествий кто-нибудь отбегал в сторону, не справясь с тошнотой.

Местом сбора достам служил пустующий бельевой чулан на самом верху, тесный, темный и неимоверно жаркий. Центральное отопление в Алконли, как и во многих старых загородных домах, провели на заре его изобретенья, угрохав на это уйму денег; с тех пор оно безнадежно устарело. Несмотря на размеры котла, более подходящего для океанского лайнера, на тонны кокса, пожираемые им ежедневно, оно почти не отражалось на температуре жилых помещений и, если и давало какое-то тепло, все оно почему-то скапливалось в достовом чулане, где можно было задохнуться от жары. Здесь, скрючась в три погибели на реечных полках, мы просиживали часами, рассуждая на такие темы, как жизнь и смерть.

В прошлые каникулы нас, главным образом, занимало, как рождаются дети; знакомство с этим волнующим сюжетом произошло у нас на удивленье поздно, долгое время мы полагали, что девять месяцев материнский живот раздувается сам по себе, а потом лопается наподобие созревшей тыквы, выщелкивая наружу младенца. Истина, когда она все-таки открылась нам, выглядела несколько расхолаживающе, покуда Линда не раскопала в каком-то романе и не прочла нам вслух замогильным голосом описание женщины во время родов.