Эмили Грейсон - Беседка любви Страница 4

В портфеле лежала куча разных вещей, многие Эбби не могла толком рассмотреть в неверном свете уличных фонарей, к тому же ничего из попавшегося ей на глаза ни о чем ей не говорило. Нечто подобное можно обнаружить в сундуке, спрятанном на чердаке от посторонних глаз: старые открытки, письма, меню из ресторана, пожелтевшие фотографии, забытые безделушки. Эбби осторожно перебирала содержимое портфеля, боясь нарушить какой-то невидимый порядок, и, наконец, нащупала пальцами несколько кассет, стянутых скотчем. Она вытащила их наружу, подняла вверх, чтобы рассмотреть получше, и вертела во все стороны до тех пор, пока не разобрала надпись на верхней кассете. Несколько слов, выведенных изящным почерком: «Эбби Рестон, пожалуйста, сначала прослушайте это».

Увидев собственное имя на кассете, Эбби испугалась, словно кто-то прошептал его из полутьмы, окружавшей беседку. Несколько секунд она раздумывала, не закрыть ли портфель и не засунуть ли его обратно под скамейку, будто ее здесь не было, и она ничего не видела. Но она видела. Эбби держала кассеты на ладони, слегка покачивая вверх-вниз, будто взвешивала возможные варианты. Итак, она оказалась права: Мартин оставил портфель в беседке, чтобы она его нашла или чтобы тот, кто его найдет, передал его ей. Но хочет ли она разбираться в этом деле? Если она отнесет кассеты в офис и вставит в магнитофон, который стоит у нее на столе — она часто слушала Чета Бейкера, ранние песни «Битлз» и этюды Шопена, — то пути назад уже не будет. Эбби хотелось знать, кем были эти Клэр и Мартин, и почему они не пришли в беседку сегодня. Но что именно она хотела знать? Не стоит задавать вопрос, если не хочешь услышать ответ.

Эбби взяла портфель, словно он был ее собственностью, и пошла через парк к редакции. Когда она добралась до опустевшего офиса — все уже благоразумно разошлись по домам, к своим семьям, горячему ужину, уютным креслам и заслуженному отдыху, — то первым делом дернула цепочку длинношеей настольной лампы, которая высветила беспорядок, творившийся на ее рабочем месте. Потом Эбби отодвинула в сторону всякие документы, поставила портфель, вышла в холл и достала из холодильника бутылку Гевюрцтраминера[3] — она уже несколько недель прохлаждалась там, лежа на боку. Насколько Эбби помнила, это был подарок от довольного рекламодателя — владельца магазина «Крепкая обувь для солидных мужчин» («Размеры до О-ГО-ГО!»). Затем она вытащила штопор из кухонного ящика, достала чашку из сушилки и со всем этим вернулась в свой кабинет. Там при свете настольной лампы открыла бутылку, налила немного вина и вставила в магнитофон первую кассету.

— Здравствуйте, — раздался в тишине голос Мартина Рейфила. — Если я прав, то вы слушаете эту кассету вечером, после заката, уже осознав, что мы с Клэр сегодня не придем в беседку. Простите, что разочаровал вас, — продолжал Мартин, — но все слишком сложно, чтобы я мог сразу объяснить, в чем дело. Я просто подумал, что вам будет интересно услышать историю о Клэр и обо мне, которую я не успел вам рассказать. Надеюсь, что вещи в портфеле станут хорошей иллюстрацией моих слов, хотя некоторые из них могут показаться вам до смешного сентиментальными, — и вы зададитесь вопросом, зачем я хранил их столько лет.

Эбби нагнулась, чтобы снять туфли, уронила их на пол и, закинув ноги на стол, коснулась ими портфеля. Человеческий голос в тишине опустевшего офиса звучал удивительно успокаивающе, и когда Эбби выпила первый глоток холодного вина, она поняла, что готова слушать всю ночь. Так она и поступила.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Клэр Свифт никогда не носила головных уборов. Когда она была маленькой девочкой, ее маме часто приходилось бегать зимой за дочкой, размахивая шерстяной шапочкой, но догнать быстроногую девчушку у нее не получалось. И так всю жизнь. Когда бы Мартин ни подумал о Клэр, он всегда видел ее с непокрытой головой и развевающимися на ветру волосами. Хотя в тот день, когда они встретились в первый раз, он сперва ее вообще не увидел.

Это случилось в пятницу, двадцать седьмого мая 1949 года — так Мартин записал на кассете, — и им с Клэр было по семнадцать лет. Они выросли в одном и том же тихом городке Лонгвуд-Фолс, но их жизнь была настолько разной, что за все эти годы им не довелось ни разу поговорить друг с другом. Как объяснил Мартин, главная разница состояла в том, что его семья была богатой, а семья Клэр — нет. Она жила в одном из многочисленных маленьких домишек, тесно лепившихся на окраине города, и ходила в местную муниципальную школу. Особняк родителей Мартина располагался на холме, известном под названием Вершина, по соседству с огромными роскошными виллами, а сам Мартин учился в частной дневной школе для мальчиков, находившейся в двадцати милях от его дома. Подобно тому месту, где он жил, Мартин держался на некотором расстоянии от окружающего мира и был вынужден смотреть на него чуть свысока. Но в отличие от остальных обитателей Вершины, ему не очень-то нравилось такое положение, и после уроков он часто убегал в город, несмотря на то, что богатство и серая, похожая на военную, школьная форма неустанно вызывали насмешки местных мальчишек. Именно во время одной из таких прогулок, покупая колу в магазине Бекермана — небольшой лавочке с галереей разноцветной выпивки, одноногими стульями и всевозможными мелодиями в музыкальном автомате, — он услышал привычные высказывания в свой адрес. Он здесь чужой, пусть возвращается на Вершину и сидит там на своем троне.

Это были парни из местной старшей школы. Он сталкивался с ними и раньше: не раз дрался, бил и принимал удары, — и вот подрался снова. Бросившись на одного из них, Мартин врезал кулаком по челюсти — раздался противный мягкий хруст, какой бывает, когда кусаешь яблоко. Но противник, будто и не заметив этого, рванулся вперед и нанес ответный удар в глаз. Мартин почувствовал, как в голове медленно закручивается комок тяжелой, глухой боли, а потом обнаружил, что лежит на полу, покрытом белой плиткой, и перед глазами у него покачиваются серебристые ножки стульев. Издалека донесся стук захлопывающейся двери — те парни ушли. Перепуганный мистер Бекерман, еще не старый мужчина, всегда нервно вытирающий руки о фартук, помог Мартину подняться с пола и наколол для него льда. Парень благодарно прижал лед к глазу, уже начавшему опухать, и вышел на улицу.

Шофер Рейфилов, Генри, ждал Мартина за углом — курил, облокотившись на крышу «бентли», — но юноше казалось невыносимым ехать домой, где мама сразу стала бы носиться вокруг него, а отец — ругать за то, что он «ввязывается в драки с местными».

Вместо этого Мартин Рейфил пошел в городской парк. Трава мягко пружинила под ногами. Ночью прошел дождь, и воздух был полон свежим, пряным ароматом земли. Опухший глаз, словно начавший жить своей собственной жизнью, горячо пульсировал, и, сам не зная как, Мартин вышел к беседке. Она всегда манила его. Прежде не раз он подолгу смотрел на нее, на то, как она высится в самом сердце парка, будто не имеет никакого отношения к окружающему миру. А теперь он взошел по ступенькам и улегся на скамейке, подогнув ноги и прижавшись затылком к гладким лакированным доскам. Наконец-то оставшись в одиночестве, он поудобнее уложил лед на веке и простонал: