Ты – всё (СИ) - Елена Тодорова Страница 4

«зая» — самое болезненное. Оно меня и доломало. Я же думала, что одна у Яна Нечаева. Верила его словам, что особенная. Верила безоговорочно! Мы ведь дружили с семи лет… Господи, если бы вникала в то, что происходило вокруг, заметила бы, что он за пару месяцев поимел практически всю женскую половину нашей группы. И всех называл заями! Такая вот фишка.

Высокий спортивный красавчик. Борзый хулиган. Реактивный адреналинщик. Обаятельный хам. Капитан футбольной команды универа, кандидат в сборную страны… Яна Нечаева можно характеризовать бесконечно. В нем всегда было за что зацепиться. Залипнуть! Существовала какая-то сила, которая притягивала покруче магнита.

Я поддалась его чарам еще в школе. Но тогда между нами был Свят… Он оберегал. Ограждал от Нечаева. Да я и сама тогда так боялась своих реакций, что с трудом выдерживала общество Яна.

Пока мы не оказались в одной группе университета. Без Свята. Тогда-то чувства и вырвались… Боже, я заслушивалась, когда он говорил! Я млела, когда улыбался. Таяла, когда обнимал. Трепетала, когда целовал.

Черт возьми… Почему я снова думаю об этом?!

Злюсь сама на себя.

Раздраженно умываюсь, вытираюсь и спешно покидаю ванную.

Едва вхожу в кухню, папа открывает шампанское.

— За нашу Юнию! За успешно подписанный контракт! За фантастические перспективы!

Принимая бокал, заставляю себя радоваться. Чокаемся и выпиваем. Наконец-то я могу присесть и снять с лица улыбку.

— Мам, голубцы прям как у бабули, — нахваливает Агуся, активно орудуя вилкой.

Еще вчера я бы не обратила внимания. Но сегодня режет по живому это упоминание. Ведь потеряли мы бабушку из-за меня. Что бы не говорили психолог, дедушка… Да вся семья! Приступ произошел на фоне нервов, когда я сбежала из дома. С Яном Нечаевым. И сегодня он мне об этом не то чтобы напомнил… Наполнил сдувшийся, но, увы, так и не заживший до конца волдырь гноем.

— Ну, рассказывай, Юнь, — подзадоривает мама. Эта игривость — результат влияния алкоголя. Раньше мама всегда была активной и веселой. Когда же случилась целая череда несчастий, этот фитиль будто погас. Вспыхивал только под градусом. — Что спрашивали? Что говорили? Что обещали? Что сыграло решающую роль, чтобы вот так сразу без испытательного срока подмахнуть годовой контакт? Как там вообще? На Олимпе? Наверное, вошла в здание, и голова закружилась, — выбиваясь из баланса, подсказывает, как делала всю жизнь до моих роковых восемнадцати.

Раньше я бы вполне охотно подхватила это внушение. Но не сейчас.

— Ничего подобного, мам. Какой Олимп? Это просто один из четырех десятков филиалов автоконцерна.

За столом воцаряется тишина. Все ждут чего-то еще. Но я храню молчание.

Пока в разговор не включается дедушка:

— Сразу на полную ставку выходишь?

Его не могу игнорировать.

— Да. На полный рабочий день. С девяти до шести.

— Сложно не будет? У тебя ведь еще дипломный проект на шее.

Тут я ответить не успеваю.

— Молодая. Энергии много. Справится, — брякает папа тем самым менторским тоном, который мигом вызывает у меня желание занять оборонительную позицию.

Кто-то другой, скорее всего, ничего криминального в подобном не уличил бы. Но так уж получилось, что именно я после всех событий малейшее давление воспринимаю негативно.

Не просто замолкаю… Ухожу.

— Спасибо всем за поздравления и поддержку, — благодарю, поднимаясь из-за стола.

Никто меня, естественно, не останавливает. Научились относиться с пониманием.

Позже, когда я уже нахожусь в постели, мама приносит торт и чашку чая. Действует несмело. Словно боится, что я и этот жест восприму как пересечение моих личных границ. Приходится улыбнуться, чтобы шагнула с подносом дальше порога.

— Посидишь со мной? — прошу для самой себя неожиданно.

Это заставляет маму засиять.

— Конечно!

Устраивается на краешек кровати.

Я взбиваю соседнюю подушку и показываю, чтобы садилась рядом.

Поначалу молчим. Едим одной ложкой торт, потягиваем из общей чашки чай — опять же все с моей подачи. С необъяснимым трепетом бережем такие редкие и невыразимо теплые минуты близости.

А потом… Я нарушаю тишину. Добровольно.

— Там шикарно, мам, — отвечаю на шквал ее вопросов, потому как чувствую в том потребность. — У меня не то что голова закружилась… Я зашла и потерялась!

— Правда? — выдыхает с улыбкой.

В глазах слезы стоят. Настолько она тронута тем, что делюсь.

А у меня в голове вдруг всплывает наставление, которое дедушка выдал сразу после того, как я забрала из полиции написанное на Яна Нечаева якобы от моего имени заявление об изнасиловании.

— Мама есть мама. Она любит тебя, а ты — ее. Это одна из самых сильных связей на земле. Разговаривайте, находите общий язык, потому как… Придет время, когда ты будешь очень хотеть обратиться к ней… Ма-ма, — протянул он тогда с дрожью и глубоко тронувшим меня благоговением. — А обратиться будет не к кому, Юния.

С родителями он тоже переговоры вел. Могу предположить, что с ними действовал жестче.

— Это будто другой мир, — рассказываю маме сейчас. Передавая ложку, делаю небольшой глоток чая. И продолжаю: — Просторный, роскошный, сверкающий… Величественный, — не прерываюсь, даже когда Агния прокрадывается в комнату и плюхается между нашими ногами на живот. — Там даже воздух иной. Вдыхаешь и чувствуешь, как эта холодная масса раздувает легкие, словно паруса. Горизонта не видно. Кажется, что границ нет. Перспективы бездонные.

— А мужчины там какие? — толкает Агуся, подпирая ладонью щеку. — Есть красивые? Такие, чтобы прям в животе задрожало!

Эти реплики меня смущают, вызывая румянец. Но то, как выкатывает глаза наша мама, заставляет рассмеяться. Она, конечно, не комментирует, проявляя чудеса толерантности к любым высказываниям. Однако выглядит крайне ошарашенной.

— Один был ничего, — отвечаю, перенимая Агусино озорство. Оцениваю, конечно, не с позиции своих чувств. После Яна к мужчинам равнодушна. Просто представляю, как бы на того статного улыбаку в лифте посмотрела сестра. — Тебе бы точно понравился.

— Ну, опиши хоть! Я жажду подробностей!

Мне трудно сконцентрироваться на деталях. Когда напрягаю память, перед мысленным взором вдруг Нечаев возникает. Я прям вздрагиваю. Коротко мотаю головой, чтобы избавиться от этого морока. Но описать того мужчину все равно не получается. Приходится выдумывать, используя не самые удачные обороты, только бы не напоминал даже отдаленно Яна.

— Стильная лысина, кустистые брови… — по мере того, как перечисляю, Агуся все больше кривится. — …пышные щечки, мясистые губы… — продолжаю, входя в какой-то раж, пока она, выдув последний розовый пузырь, не забывает о своей жвачке. — …усы… кажется, были еще изящные усики… — выдаю задумчиво. Не выдерживает Ага, когда я выпаливаю: — А, и густая борода с шикарными бакенбардами!

— Бакенбардами?! — восклицает ошарашенно. Выражение лица при этом такое забавное, что я вынуждена прикрыть рот ладонью,