Ирина Кисельгоф - Холодные и теплые предметы Страница 40

Разве она не знает, что богу на нас наплевать?

– Мамочка! Помоги мне. Дай водички холодной. Где ты, мамочка? Я не хочу умирать, – безнадежно скулил брошенный, жалкий щенок.

Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Бесконечно, вечно, разрывая душу и сердце в клочья.

У ее кровати сидел Игорь. Он сидел, согнувшись, ссутулившись, сгорбившись, закрыв ладонями уши так, что побелели ногти.

– Подснежники. Дождь из подснежников, – тихо и жалобно скулил заброшенный щенок. – Когда это было? Игоречек. Когда? Помнишь?

Ее муж закрывал уши ладонями так, что белели его пальцы.

В полутемном коридоре, поодаль у окна стояла ее соседка.

– Я не могу спать. Бессонница. Не сплю ни днем, ни ночью. Мне сказали, что в отделении свободных мест нет, потерпите. – Она помолчала и добавила: – Мне жаль ее мужа. На чем только силы держатся? Тащить на себе всю жизнь тяжелобольную женщину. Сколько для этого надо сил? Не знаю.

Она вздохнула и замолчала, вглядываясь в темень за окном. Брошенного щенка не было жаль никому, даже мужу. Устали все. А мать ее давно умерла.

– Обещали скоро перевести, – не оборачиваясь, сказала женщина. – Как только место освободится. А я к тому времени уже с ума сойду. Сил моих нет. Никаких.

Она снова замолчала.

– У меня хороший муж. Не приведи бог. Чувство долга – страшная вещь. Похоронить родных заживо? – Она вздохнула. – Нет. Не хочу быть обузой. Лучше в омут.

Я решила больше не приходить. Уйти в свою жизнь без забот и хлопот. Я купила самые дорогие лекарства, Игорь и не узнает. Подумает, что от отделения. А Месхиев сделает все, что нужно. Из кожи вылезет. Он обещал.

Я шла в терапевтический корпус, думая, что омут – это последнее, о чем думают люди. Они цепляются за жизнь до последнего. Зубами, когтями, силой или слабостью своего духа. Надежда теплится даже в тех, кто знает, что умрет в любом случае, завтра, или послезавтра, или через полгода. Знаю по своим больным.

Я шла к себе, чувствуя облегчение. Я поставила в этой истории точку. И не хочу больше ничего знать ни о Лене, ни о ее муже. Я только желала, чтобы в моей жизни с моими близкими не было ничего похожего, потому что этого я не перенесу. Перед моими глазами вдруг всплыло лицо деда, обезображенное смертью от удушья и одиночества. Я никогда не видела его умершим, но сейчас видела его лицо так же ясно, будто сама была за стеной его комнаты в ту самую страшную для него ночь. Не приведи господь! Ни за что на свете!

Господи, что же так мерзко на душе? Как же жить дальше?

Я встретила Игоря у магазина возле больницы, почти у самой парковки. Торопилась домой после работы, в свою жизнь без хлопот и забот. Он шел, ссутулившись, глядя себе под ноги. Заметив его, я отстала, чтобы не столкнуться глазами. Мне было никак, просто решила переждать. Избежать трудного разговора о больной жене и тяжелой жизни. Ускользнуть от ненужного сочувствия, бесполезной жалости, никчемного, пустого диалога. От еще одного слоя тяжкого груза на душе. Душа человеческая не штанга, и человек не тяжелоатлет. Душа человеческая такая тонкая и хрупкая, что легко рвется и бьется даже от незначительного напряжения, любого, самого ничтожного давления. Я решила беречь себя.

Он шел, я смотрела ему вслед. Его руки были бессильно опущены. Он ничего в руках не нес, и он не походил на Шагающего ангела, в руках которого светится его сердце. Шагающий ангел бережно несет его в своих ладонях, чтобы кому-то отдать. Тому, кому это важнее всего. Отдать и умереть. Шагающий ангел – фигура трагическая, согласно концепции Ермолаева. Это вымышленный образ бескрайнего воображения художника. Среди людей ангелы не живут. Среди людей живут люди со своими трагедиями; для них эти трагедии большие, для остальных – маленькие.

Игорь вдруг остановился, словно запнулся. И медленно развернулся ко мне. Он, не двигаясь, смотрел на меня, я на него. Долго-долго, пока черные дыры наших глаз не встретились и не закрутились гигантской воронкой. Гигантской черной воронкой из ядовитых лепестков розы ветров, зеленой и сиреневой. Таких цветов в природе и не бывает. Это цвет крыльев ангелов из преисподней.

Мы сцепились, как парные хромосомы, на заднем сиденье моей машины. Мы сдирали друг с друга одежду, как в последние мгновения перед концом света. Мы преступники, и мы это знали. Завтра могло и не быть. И надо было успеть до тех пор, пока не постучит наша совесть.

Я сама сняла с себя белье и подставила, подняла свои бедра навстречу. Сил не было ждать и терпеть. Я кричала от боли и наслаждения, цепляясь зубами и когтями за чужого мужа умирающей женщины. Я видела горное озеро с ледяной до ожога водой. Я видела в его черной тьме канкан белых ног, мелькающих, словно в калейдоскопе. Кружащихся с немыслимой скоростью белых-белых ног в черных туфлях, отливающих антрацитом. Я видела белоснежную звезду с черной, угольной каймой по краю в самом центре бездонного горного озера.

Я услышала, как он коротко всхлипнул и рухнул на меня, а я обхватила руками его влажную спину. Мы сидели, не разнявшись, на заднем сиденье моей машины, пока я не увидела свою голую ногу у спинки переднего сиденья. Белую ногу в черной туфле, поблескивающей антрацитом.

Мы любили друг друга на заднем сиденье. В моей машине. При свете дня. У моей больницы. Нас мог видеть кто угодно. Я отъехала от парковки совсем немного. Два сумасшедших подлеца. Да, подлеца! Я рассмеялась и убрала ногу.

– Ты что? – спросил он.

– Мы не сказали друг другу почти ни слова, – ответила я. – Этот норма или патология?

– Патология, – ответил он и прикусил мою губу так, что мое сердце снова умчалось в пятки. Туда, где блестят антрацитом мои туфли.

Мы сидели в моей машине до глубокого вечера, пока не спустились сумерки. Просто сидели и держали друг друга за руки. И молчали. Нас мучила совесть, которая пришла незваной гостьей. Не постучавшись.

– Помнишь букетик ромашек?

– Помню, – засмеялась я.

– Он в книге. Она пропахла ромашкой вся. Я открываю страницы и смотрю на него. Каждый день. Трогаю, глажу кончиками пальцев. Тихонько-тихонько, чтобы он не погиб.

Я смеюсь и целую его руки, в ложбинку между большим и указательным пальцами.

– Ты подарила ей духи. Она любила их и часто ими душилась. А я сходил с ума, потому что это твой запах. Я думал о тебе все время. Дни и ночи напролет. Я нашел ее платок, который пах твоими духами. Я ложился и клал его на лицо. Я был безумным, умалишенным извращенцем.

Я вдруг вспомнила, как женщины дарили своим возлюбленным подвязки. Во времена менестрелей и миннезингеров. Во времена трубадуров и культа прекрасной дамы. Что те делали с подвязками своих любимых женщин? То же самое.