Анна Богданова - Нежные годы в рассрочку Страница 42

– Нет. Времени у меня было полно, ты мне понравилась, вот что! Будем дружить?

– Будем, – легко согласилась Аврора и на всех парах помчалась домой.

Но в тот вечер её, к великому удивлению и облегчению, никто не ругал, несмотря на то, что она пришла из школы в десять минут девятого. У них была гостья, которую Аврора видела раньше лишь вскользь, мельком – то кончик её плаща промелькнёт в спешащей закрыться входной двери, то длинный хвост платиновых волос вспыхнет в пыльном солнечном луче, неизвестно как просочившемся в тёмный коридор, то её заколка – костяная с длинными зубьями и пряным, впитавшимся запахом сушеных трав – останется лежать, забытая на Гениной прикроватной тумбочке...

– А вот и наша Аврора! – неестественно весёлым и приветливым тоном провозгласила Зинаида Матвеевна. Все они – мать в новом фланелевом тёмно-синем халате, Геня «при параде» (в костюме и галстуке) и незнакомая девушка, о существовании которой догадывалась наша героиня, – сидели в большой комнате за круглым столом, покрытым любимой скатертью Зинаиды Матвеевны с вышитыми гладью голубыми розами на синем фоне, и пили чай с «пражским» тортом.

– Леночка, знакомься, это Аврора, моя младшая дочь! – сказала Гаврилова так, будто у неё была ещё куча старших дочерей.

– Ой! Какая симпатичная девочка! – воскликнула Леночка, кажется, искренне.

– Доча, иди мой руки и садись с нами, пить чай. Я надеюсь, ты пообедала?

– Да, да, конечно, – врала доча, краснея.

Леночка по иронии судьбы, как и вероломная изменщица Светочка, оказалась медработником – она трудилась санитаркой в гинекологическом отделении. Неглупая, цепкая, хваткая и вместе с тем необычайно мягкая и добрая, она, приехав в Москву из Харькова пять лет назад, сумела найти в столице своё место под солнцем. Она жила у тётки прямо на территории ВДНХ, и работа, на первый взгляд тяжёлая и малопривлекательная, нравилась ей. Одним словом, она была абсолютно счастлива, особенно теперь, когда встретила Геню Кошелева и влюбилась в него до беспамятства. Лишь иногда на неё находила печаль, даже некоторый страх. Елена Коваленко прекрасно знала, что как внешне, так и внутренне избранник намного превосходит её – высокий, статный, красивый (да что там говорить! – этакая термоядерная смесь «Жана Маре и Лифанида Жаботинского»). Она же – невзрачная девушка, с глубоко посаженными светлыми глазами, утиным носом, – ничего особенного, за исключением густых платиновых волос и роскошного голоса, от которого бывает толк лишь за столом, когда у гостей, уже подвыпивших и разгорячённых, возникает желание попеть или послушать, как поёт кто-то. Только в эти минуты и можно влюбиться в неё, даже не в неё саму, а в её грудной, переливистый и необыкновенно сильный, красивый голос. Как только Леночка познакомилась с Геней, единственным её желанием – всепоглощающим, страстным и неудержимым – стало выйти за него замуж и привязать ребёнком к себе накрепко, подобно тому, как солдат привязывает флягу с водой к своему поясу.

– Геня, отрежь сестре тортику, – попросила сына Зинаида Матвеевна – сегодня она была на редкость любезна и благосклонна к дочери, да, пожалуй, не только к ней, но и ко всему, что окружало её – будь то костяные слоники на прикроватной полке, повидавшие много чего интересного, или съехавшая с телевизора ажурная салфетка, или запыленные листья фикуса. И это понятно – её драгоценный сын, кажется, пережил трагическую любовь к коварной изменщице Светке Елизаровой, и вновь загорелась нежным пламенем его душа. Не к какой-то там непонятной, отвратительной девке легкого поведения, а к приличной, симпатичной, милой девушке из благопристойной семьи.

– Не отрежу, – буркнул Кошелев.

– Это почему ж так?

– У неё глисты от сладкого заведутся! – выдал он и громко, неприлично захохотал, радуясь своему остроумию.

– Да ладно тебе чепуху-то городить! – Зинаида Матвеевна сделала вид, что возмущена – на самом деле она давилась от смеха над шуткой сына. – Я тебе отрежу, Аврор.

– А у вас тут так хорошо, так тихо... – мечтательным тоном проговорила Леночка и добавила сдуру: – Только вот по утрам птички будят.

– Что? – встрепенулась Зинаида. – Какие такие птички? По каким утрам?

– Хо-хо-хо-хо-ха! – заржал Геня, схватившись за живот. – Да ладно тебе, мамань, всё в ажуре!

– Нет, Леночка, я не пойму... Так вы у нас не в первый раз? Так выходит? Да? Выходит, вы у нас и птичек ранним утром успели послушать? Это как же получается? – спросила Гаврилова, тупо уставившись на Леночку, лицо которой сделалось пунцовым от стыда и неловкости.

– Ну... Да, приходилось...

– Да ладно тебе, мамань! Чо ты к Ленке пристала! Она хорошая девка-то! Ты не против, если она будет с нами жить?

– С нами?.. – Зинаида Матвеевна затаилась, не зная, что ответить.

– Ну, да. Мы с ней – в маленькой комнате, вы с козявкой – в большой. Веселее будет. А? – спросил он и, не дожидаясь ответа мамани, попросил свою девушку спеть им что-нибудь.

– Но что? – растерялась Леночка.

– Да всё равно! – рявкнул Геня. Он знал, что Леночка своим пением моментально растопит ледяное сердце матери, и девушка затянула низким проникновенным голосом (она не драла глотку что было сил, напротив, чувствовалось, Леночка использует лишь незначительные ресурсы своего таланта, будто снимая пенку с вскипевшего молока), да так задушевно у неё это получилось, что по всему телу Зинаиды Матвеевны (от темени до пяток) забегали мурашки, как бывало только тогда, когда Гаврилова, встав раньше обычного, включала радио, а там хор со всей мощью пел гимн. В такие минуты женщину переполняли патриотические чувства и охватывала неизъяснимая гордость, что она живёт именно в России, а не в какой-то там Франции, где люди питаются исключительно лягушками, или в любой другой стране, где все постоянно бастуют и чего-то требуют.

– О-о-ой, цветёт калина в поле у-у ручья – ох! Парня молодого полюби-ила я – ух! Парня полюби-и-ила на свою беду – и-их! Не могу откры-ыться – слов я не найду – э-эх! – ручейком заливалась Леночка. Когда она дошла до последнего куплета, и, спев чрезвычайно трогательно и лирично о том, что её «любовь девичья с каждым днём сильней» и что она «ходит, не смея волю дать слезам», Зинаида Матвеевна, подумав о мужчине всей своей жизни, который в данный момент находился неизвестно где и бог знает с кем (может, снова катался на трамвайчиках или каялся в грехах юности на своей исторической родине), дала такой бурный выход солоноватой жидкости, выделяемой слёзными железами, что если б у песни был ещё один куплет, она непременно затопила бы большую комнату.

– Оставайся! – провыла Гаврилова, когда Леночка умолкла, и, прижав девушку к своей монументальной груди, звонко поцеловала её в щёку. – Будешь мне второй дочерью!