Елена Гонцова - Ниточка судьбы Страница 43

— Вы думаете, что кокаин — это его подарок?

— Если я что-то и думаю, то вам об этом пока знать не обязательно. Соберетесь вы когда-нибудь?!

Вера поняла, что дразнить капитана в такой ситуации не следует, и собралась очень быстро. Впрочем, разнообразные поездки и гастроли давно уже не были для нее чем-то из ряда вон выходящим, и порядок сборов был выверен однажды раз и навсегда.

Капитан вызвал такси по своей рации и проводил Веру на Ленинградский вокзал.

Контейнер с кошкой превратил «шерифа» в мирного москвича, как будто только что не было этого двойного нападения.

— Звоните в любом случае, — сказал он, — например, спросить, как здесь Штучка.

— С ней все будет хорошо, — ответила Вера. — Да и со мной тоже. А вы, как я думаю… Да что я говорю! Я сама во всем виновата.

— Это лишнее, Вера, — заметил капитан. — Всего доброго.

В поезде, как внутри магической шкатулки, для которой не существовало ни дня, ни ночи, ни времени как такового, Вера почувствовала себя необыкновенно уютно. Она достала книгу интервью, статей и воспоминаний Игоря Стравинского, «библию дня сего», как она ее называла, по причине ее формата, разнообразного содержания, доступной Вере премудрости и колоритной личности автора «Симфонии псалмов», «Царя Эдипа» и прочих классических хитов.

Как только поезд помчал из Москвы, Вера позвонила в Петербург своему другу Левшину.

— Привет, Левша, — сказала она. — Я медленно приближаюсь к тебе из-за моря.

— Наконец-то, — ответил Пашка. — Не все мы к вам, но и вы к нам. Я активизирую подготовку к встрече.

По дороге над плесами Московского моря Вера задремала, проснувшись на секунду в Твери, где из купе вышли две учительницы неопределенного возраста, а вместо них появились две точно такие же, разве что чуть помоложе.

…Ей снился царь Иван Грозный. Пожалуй, ему было столько же лет, сколько Володе, думала Вера во сне. «Аз гнусен есмь, аз хоцю тя! Высокий Городок мой, отныне и до века». «Кто бы ты ни был, не гони пургу, — отвечала Вера, — ведь ты мне снишься. По крайней мере говори на доступном диалекте». Она когда-то научилась регулировать сны, особенно кошмарные, превращая извилистый сюжет нескончаемых видений во что-то более или менее управляемое.

«Это тебе только так кажется, — ответил царь громовым голосом. — Ты ведь рода Стрешневых? Не следует меня сердить, во гневе я, ты сама знаешь, даже себе отвратителен».

Царь был молод, красив, но лицо его постоянно менялось, как некий совершенный фоторобот, пытавшийся определить неизвестное лицо из многих тысяч.

«Да ничего мне не кажется, — отвечала Вера, — ты мне снишься. Вот и все. Я действительно Стрешнева. Но я вне твоей досягаемости. Можешь хотеть меня сколько угодно. Это ничего не изменит в твоей несчастной судьбе».

«Куда ты едешь?»

«В Санкт-Петербург».

«Это где, в Неметчине?» — вопрошал царь серьезно.

«В России», — рассмеялась Вера над нелепостью сна.

«Такого города не существует. Есть Псков в той стороне, Порхов, Новгород, а далее проклятые шведы», — пояснил Грозный.

«Сам ты швед», — улыбнулась Вера, заметив мелькнувшие на мгновение ботфорты и шпагу, которые тут же слетели с красивого персонажа, уступив место дирижерской палочке и элегантным штиблетам, растворившимся в свой черед.

«Велика болезнь есть держати гнев, — примирительно произнес снова ниоткуда возникший молодой царь, превращаясь в ветхого и ужасного старика. — Не люби убога, дар дающа богату».

Ужасное видение превратилось в можжевеловый куст, под которым Вера, уже во сне, засыпала. Она тут же начала просыпаться, делая необыкновенные усилия.

Сон свернулся, как документ на мониторе компьютера. Остался только значок в воздухе «son.doc», который медленно растворялся в синем воздухе…

Вера проснулась, посмотрела на светящийся циферблат своих часиков, поняла, что на дворе, так она подумала, три часа ночи и что вряд ли сможет уснуть. Она отдохнула, как это чаще всего и случалось в неожиданно избранной дороге.

«Надо было взять маленький термос с чаем. Что ж, как в песне поется, «дай мне напиться железнодорожной воды», — сама себе сказала Вера и тихонько вышла из купе, чтобы не разбудить новых попутчиц, которые лежали на своих полках тихо, как мышки.

Она отправилась к проводнице спросить горячего чаю. Дверь в служебное купе была приоткрыта. А рядом с увертливой и расторопной проводницей располагался не кто иной, как… тот самый «репортер», спутник белокурого Джеймса Бонда из самолета! Он что-то говорил со сдержанным хвастовством, проводница смеялась, как валдайский колокольчик. На голове «репортера» красовался форменный картуз проводницы. Веру охватил страх.

Сначала она подумала, что еще не проснулась. Даже ущипнула себя, но это был не сон, а дурная реальность. В Петербург ее в открытую сопровождает человек, о котором она вообще ничего не знает.

Он же попадался ей на глаза и в других местах. Нет, она не устала и не сходит понемногу с ума. Это тот самый тип. Другого такого встретить трудно. Такой маски холодного внимания, презрения и цинизма днем с огнем не сыщешь. Типичный исполнитель странных поручений. Но каких? Она с трудом нашла пятое купе, лихорадочно дергая ручки дверей.

Вера забилась в угол, думая, что предпринять. Ведь она уехала из Москвы, чтобы спрятаться от всего хотя бы на время. А получается все наоборот. Но тут же вспомнила, что в начале дороги позвонила Левшину в Питер и что ее там ждут.

«Дела не так уж плохи, — решила Стрешнева. — Похоже, что я сама таскаю какой-то хлам за собой. Этот молодчик поразительно похож на то, что я не хочу видеть. Только в человеческом облике.

Жаль, что ничего не исправить, — думала она, — то есть жаль, что это не сон. Но я, как во сне, должна вмешаться и все переделать».

Вагон уютно покачивался. Вера забралась с головой под одеяло и вернулась, как подумала сначала, к первому своему сну. И тут же решила препарировать его, изменить и подчинить себе. Она стала расщеплять его на тонкие слои, и в каждом оказывалось множество звучащих картинок, причудливых, многоголосых, мирных.

Вот она где-то в Бургундии, в красивом наряде, во дворце — сочиняет старинные, как она понимает, песни, причем с ужасной быстротой, ибо время сжато, и тут же медленно, а потому несколько надрывно, но чисто исполняет их, потому что за этим должно последовать другое.

Вот она видит то, чего быть не могло, потому что это ее реальная, а не сказочная юность, но это было наяву, и опровергнуть этого она не сможет даже под страхом казни. Вот ее ведут на казнь, оглашая циничный и издевательский приговор, в котором она обвиняется в краже своих собственных вещей, детской матроски, маленьких коричневых башмачков и сказки Гофмана «Крошка Цахес» с какими-то небывалыми, оживающими на ходу иллюстрациями.