Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции Страница 43

Они ушли, и Маттео запер за ними дверь. Мы стояли во внутреннем дворике. Ночь выдалась прохладной, я задрожала, и Маттео обнял меня за плечи. Так мы и стояли в молчании, которое казалось бесконечным.

— Нел.

— Да.

— Тебя не удивляет?

— Кто? Ты, Маттео?

— Это вот. Меня удивляет, если честно.

— Это страна чудес, Маттео. Я думала, мы не задаем вопросов.

— Страна чудес… — повторил он.

— Нет, не та. На самом деле я всегда терпеть не могла и Алису, и ее Страну чудес. Она казалась мне идиотизмом и извращением. Здесь лучше, чем там. Хотя я тоже, по-моему, то вырастаю, то уменьшаюсь. Практически одновременно.

Он снял пиджак и накинул мне на плечи. Я всегда любила эту внешнюю невосприимчивость мужчин к холоду. И кажется, дрожала я уже не только от ночной прохлады.

— Я успел позабыть, как выглядят счастливые, — сказал Маттео.

— Они очень счастливы. Как думаешь, это заразно?

— Нет. Но вдохновляет. Надо же, как все забывается. Начинаешь видеть в этом лишь чужую привилегию, к тебе отношения не имеющую.

Я вытащила свои контрабандные сигареты и предложила Маттео. К моему удивлению, он взял, достал спички, зажег две сигареты и одну отдал мне. С сигаретой он казался похожим на кинозвезду сороковых.

— Ты когда-нибудь был плохим, Маттео? Люси говорит, ты из невозможно правильной семьи.

— В каком смысле плохим? То, что для моей родни кошмарный ужас, для меня — единственно правильная жизнь. Хотя да, думаю, в том смысле, который ты подразумеваешь, я тоже успел набедокурить. Особенно в Риме.

— Ты проказничал в Риме?

— Там я на два года закрутил роман с женой своего преподавателя. Она была старше меня, восхитительная женщина — вроде Люси. Кажется, она открыла мне меня. Если это и называется быть плохим, я все равно не жалею. А потом я вернулся и женился не на той. До сих пор не понимаю зачем. То растешь, то уменьшаешься, а? Может, так все и делается. Наверное, только гению по силам понимать, что он творит.

— А потом?

— Потом? Работа. А потом вот это. Этот дом, Люси, фреска, ларец, все остальное, ты.

— «Я» — в смысле, просто я?

— В смысле, вот это все, чем бы оно ни обернулось. У меня это впервые с тех пор. Что-то же происходит? Явно. Знакомое, как ты говоришь.

— Я понимаю «впервые с тех пор». И «знакомое» понимаю. Но, Маттео, это же все чары, разве нет? Мне кажется, да. Не знаю, что настоящее.

Мы помолчали.

— Хорошо, пусть будет так. Поддадимся чарам.

Он улыбнулся, бросил окурок на землю, затушил, поднял и положил в карман.

— Жаль, я не познакомилась с тобой тогда, в Риме. Сколько, десять лет назад? Как будто в прошлом веке. Я кажусь себе тенью. Тенью у подножия горы. Когда-то я ничего не боялась. — Меня била неуемная дрожь.

— Ты замерзла, — сказал он. — Пойдем внутрь.

Мы вернулись в дом, поцеловались наскоро на лестнице и разошлись по своим комнатам. Сил у меня не осталось.

— Боже, он был прав! — воскликнула Лидия. — Это как иероглифы — красивые и совершенно не поддающиеся расшифровке. И почерк такой бисерный вначале. Потом чуть расходится, но мне кажется, она не предназначала эти записи для посторонних глаз.

Мы обосновались в гостиной. Я достала желтый блокнот и приготовилась конспектировать, однако далеко продвинуться не удалось. Мы сидели за большим столом. На улице сиял лучезарный день. Менялся свет, одно время года перетекало в другое. Сколько дней прошло с моего бегства из поезда? Сколько осталось? Семь? Максимум восемь? Энтони почему-то не проявлялся.

— Посмотрим, посмотрим… — протянула Лидия, поправляя очки на носу и вглядываясь заново в первую страницу красной записной книжицы. — Знаешь, кажется, лучше получается, если не вчитываться, а бегло просматривать и выхватывать общий смысл. Вот, здесь четко видна дата тысяча пятьсот пять, десятое июня. Что-то об отдыхе, о сне? Вот, по-моему, имя Винченцо, плод? Зеленое платье, гроза? Потом одиннадцатое июня, ей пятнадцать, не быть — что? Уничтоженной? Подарки? Снова Винченцо. Очень трудно. Потом двенадцатое июня, запись куда длиннее, что-то про ее день рождения, чудовище, книжка! От Дзуане. Шелковы и кошель от Лоренцо, и кто-то по имени Нукка дарит ей — что? Кажется, шкатулку для рукоделия. Чудовище… о, так это Нукка — чудовище? Непонятно. Кто-то по имени Тонзо, мессир Лука, спасибо Винченцо, хорошие новости. Ох, боже, какой же бисерный почерк видимо, он подарил ей что-то очень желанное. Вот, подожди, тут — я стану… непонятно, непонятно, твоя необыкновенная, по-моему, Клара, счастливое сердце. Ничего не получается…

— Необыкновенная Клара? — переспросила я.

— Да. Она, видимо, пришла в такой восторг от этой записной книжки, что пыталась писать как можно убористее, чтобы она не так быстро закончилась. В любом случае, такие дневники — редкость. Дзуане, Лоренцо и Винченцо — это, подозреваю, ее братья. Винченцо — самый главный. А кто же Нукка? На сестру не похоже. Таддеа что-то говорила о мачехе, может, она? Об отце что-то ни слова. И мачеха, видимо, не из добрых, раз она чудовище. Хорошо, что у нее был Винченцо.

— А чем она занималась?

— Разве поймешь… Получала образование вопреки косным убеждениям мачехи? Шкатулка для рукоделия? Не особенно вдохновляющий подарок. Лоренцо дарит кошель — предмет универсальный, но определенно дорогой, семья ведь зажиточная. Дзуане, видимо, знает девушку лучше остальных и вручает книжку — догадываюсь, что как раз эту, а Винченцо дарит что-то совершенно замечательное. Чувствую, Нукка — по-итальянски, кстати, если убрать одну «к», получится «загривок» — крепко держит девушку за шкирку.

— Сколько там страниц?

— Так… около восьмидесяти. До конца жизни не прочитать. Как думаешь, Маттео разрешит дать этот дневник кому-нибудь, кто сможет осилить? Я бы нашла надежного человека — зато дело пойдет быстрее, а сами мы еще долго ковыряться будем. Перевести-то я переведу, но боюсь увязнуть.

— Думаю, он не будет возражать, если поручиться за сохранность тайны. И конфиденциальность.

— Там переводят сотни разных бумаг. Я знаю, на кого можно положиться. Только надо сперва снять копию, чтобы сама книжка оставалась у нас. Хорошая мысль. Тебе наверняка не терпится ее почитать?

— Еще бы. Услышу, наконец, голос Клары. Она разговаривает так же, как Таддеа?

— Похоже. Две жизнерадостные, блещущие умом девушки. Необыкновенная Клара — трогательно.

— И обеих затягивает в трагический водоворот.

— Да, судя по всему. Но все-таки они живут. Тебя что-то гложет?

— Просто поняла, что мое пребывание истекает. Гадаю, что делать. Была бы у меня докторская степень по историй искусства эпохи Возрождения…