Анна Берсенева - Все страсти мегаполиса Страница 43

– Почему все так, Соня? – Горестными были и голос его, и взгляд. – Мы же с тобой, когда вдвоем... Как дышим, вот как!

Это была правда.

– Не знаю, почему, – вздохнула она. – Прости меня.

И это тоже было правдой – вне логики, вне каких бы то ни было объяснений. Соня в самом деле не знала, почему в то самое время, когда поняла, что любовь – чувство ей незнакомое и ненужное, она отказывается от жизни с Ником. От жизни, в которой уж точно не будет ничего, кроме добра и простой, как в детстве, чистоты отношений.

«Я тебе позвоню. Туда, в Америку», – хотела сказать она.

Но тут же поняла, что говорить этого не нужно. Не нужно, чтобы прошлое заставляло его оглядываться назад, ожидать каких-то несбыточных сигналов счастья в той его, будущей жизни.

– Иди домой, Ник, – сказала Соня. – Ты самый хороший.

Глава 8

Ялта застыла во льду.

Несколько дней подряд шел дождь и ветер был такой сильный, что сбивал с ног даже внизу, на Садовой, а выше, на Чайную Горку, не давал подняться вовсе. Потом ветер и дождь прекратились, но тут же ударил мороз, и Ялту сковало льдом в одну ночь, будто зачаровало.

– Не ходила бы ты на работу сегодня, Сонечка, – сказала мама. – Ну кто в такую погоду стричься надумает?

Наверное, мама была права. Но Соню охватывала тоска, когда она представляла, что придется провести целый день в промозглой тишине квартиры, прислушиваясь к шорохам и поскрипываниям в стенах старого дома. Они были родными, эти скрипы и шорохи, но тоска от этого не проходила.

Поэтому Соня все-таки отправилась на работу.

Вернувшись в Ялту, она устроилась в ту же самую парикмахерскую, где работала и до отъезда. И была уверена, что все, что произошло с нею за этот год – студия, массовка, дом на Сивцевом Вражке, Петя, Алла Андреевна Дурново, – от такого вот попадания в ту же самую ячейку жизни изгладится из ее памяти совершенно.

Но этого не происходило – Москва стояла у нее внутри комом, и иногда Соне казалось, что воспоминания об этом городе не дают ей дышать.

Но сегодня ей было не до отвлеченных мыслей. Все ее усилия были сосредоточены на том, чтобы хоть как-то передвигаться по улицам, превратившимся в сплошные полотна льда. Ей казалось, что даже деревья, до макушек скованные льдом, нетвердо опираются стволами о землю и вот-вот упадут, подскользнувшись, как то и дело подскальзывались редкие прохожие.

В парикмахерской царило уныние.

– Добралась, Сонь? – без интереса спросила Наташа. – А Полина Максимовна по дороге упала. Может, даже ногу сломала. Звонила, говорит, в травмопункте сидит. Там народу сегодня ужас сколько. Вот ведь, бедному жениться – ночь коротка!

– Почему?

Соня не поняла, какая связь между бедностью, сломанной ногой Полины Максимовны и Наташей.

– Не везет мне по жизни, вот почему, – объяснила та. – Билеты на сегодня в театр взяла, а тут такое творится. Теперь не пойду, конечно.

– А что за театр? – поинтересовалась Соня.

– Московский какой-то на гастроли приехал, я раньше такого названия и не слышала. Погоди, в билете посмотрю. Может, ты знаешь.

На билете, который Наташа с трудом отыскала в своей необъятной сумке, стоял тусклый штамп с названием театра – «Прошлое – настоящее».

Название было отмечено такой нарочитой красивостью, что показалось Соне смешным. Она улыбнулась – и тут же поняла, что год назад такое название не вызвало бы у нее улыбки. Показалось бы странным и в странности своей даже привлекательным. Теперь же она словно видела это название насквозь и людей, которые его придумали, видела насквозь тоже. И это заставляло ее улыбаться с простым пониманием того, что люди эти молоды, что очень хотят выглядеть взрослыми, а главное, что они чисты в своей любви к искусству, и потому даже нарочитость проявления этой их любви вызывает не раздражение, а лишь улыбку.

– Никогда про такой театр не слышала, – сказала Соня.

– Да ладно, все равно не пойду, – махнула рукой Наташа.

– Давай я пойду, – предложила Соня.

Она и сама не поняла, как вырвались у нее эти слова. Она не могла бы сказать, что любит театр. Может, в самом деле не видела хороших спектаклей, а может, Петя был прав, и просто она ничего не понимала в этом искусстве, потому что ее не приучили к нему с детства.

– А что, пойди! – Наташа явно обрадовалась, что не пропадут деньги за билет. – Ну да, ты ж там привыкла по театрам. Нет, Сонь, я бы на твоем месте ни за что с Москвы не уехала! Мало ли что ролей стоящих не давали. По мне, так и массовка лучше, чем у нас тут. Скажешь, нет?

Возразить было нечего. От одного взгляда на облезлые стены парикмахерской справедливость Наташиных слов становилась слишком очевидной. Да и без взгляда это было понятно тоже.

Клиентов за весь день не было ни одного, и Соня ушла с работы пораньше, чтобы добраться в театр без опоздания и перелома конечностей.

Она скользила по улицам вниз, и ей казалось, что не сама она идет по льду, а несет ее что-то помимо воли, и куда несет, зачем, непонятно.

Точно так же, словно бессмысленную щепку, несла ее жизнь – бесцельно. Да и какая может быть цель у щепки?

В небольшом театральном фойе было так же холодно, как и в квартире, и в парикмахерской, и во всех ялтинских домах. От влажного уличного мороза казалось, что в помещениях стоит не только холод, но и сырость. Соня вспомнила крепкий, до звона, мороз московской зимы, блестящие под солнцем шапки снега на деревьях и оконных карнизах, теплый и сухой кухонный дух, смешанный с запахом кофе, и чистая боль дрогнула у нее в сердце.

«Что за чушь? – сердито подумала она. – Так-таки обязательно снежные шапки! Забыла, какая в прошлом феврале слякоть была? На Сивцевом лужи стояли по колено».

Это, конечно, была правда. Но она как-то... не имела значения для сердца и даже для ума.

Соня почти опоздала – пришла к третьему звонку, – но зрителей в зале было еще мало. То есть вряд ли они собрались бы и позже: видно, не одна Наташа решила не рисковать здоровьем ради неопределенного вечернего удовольствия. Да и время для гастролей этот никому не известный театр выбрал странное: не лето, когда зал в любой день был бы полон праздных отдыхающих, а зима, когда в Крыму оставались только местные жители, которые по непонятной для Сони причине в основном считали, что им не до театра.

Свет ламп в зале начал меркнуть, а на сцене и с самого начала было темно. Соня села на свое место в третьем ряду. И сразу же тьма на сцене начала рассеиваться, будто откуда-то подуло световым ветром, и между задними кулисами проступил силуэт женщины. Она была высокая и казалась какой-то неестественной, словно бы изломанной. Но в этой ее изломанности чувствовалась такая необыкновенная выразительность, что Соня не могла отвести от нее глаз. Ни один знаменитый актер из тех, которых она видела, когда бывала в московских театрах одна или с Петей, не притягивал ее внимания так сильно.