Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар Страница 44

— Чего-о?! — обомлел Жгут.

— Вроде я мальчишек пугаю, — невозмутимо объяснил Сердюк. — Да ты не бойся, я холостыми.

Жгут выскользнул из сада и чуть не бегом бросился по темной улице. Позади грохнул выстрел и заголосила сердюкова Наталка:

— Бандиты! Хулюганы! Шибеники! Усю мою беру обтрусили!

Через десять минут лукошко с медово-желтыми грушами стояло на тумбочке возле Альбининой кровати. Она с усилием протянула слабую руку, ставшую неожиданно невероятно тяжелой, и обхватила непослушными пальцами округлый прохладный плод, положила на подушку, прислонилась щекой. От нежной сердюковской беры, которая выросла не по науке, а от любви, исходил ошеломляющий аромат.

— Привет, груша, — прошептала Альбина. — Побудь со мной. Я тебя не обижу. Я не буду тебя есть.

— Привет, — ответила груша. — Я побуду с тобой. А потом можешь меня съесть. Я затем и росла, солнышком грелась, росой умывалась. Съешь меня — повеселеешь, поздоровеешь, жить захочешь…

ГЛАВА 15

Сержант Братеев умел ходить по лесу. Он родился и вырос в глухой сибирской деревеньке. Семья была большая, детей — семеро, но мужиков — как у Некрасова — всего двое: «отец мой да я». После шести девчонок родился наконец сын. Отец стал брать его с собой на охоту чуть ли не с пяти лет, не обращая внимания на причитания матери. Сестры его баловали, мать души в нем не чаяла, отец внушал, что он — кормилец и опора семьи. Вот и вырос Братеев — невысокий, но крепкий, домовитый, работящий, аккуратный. Ни книжек, ни умных разговоров он не любил, а любил все то, что можно посмотреть, пощупать и сделать своими руками. Любил также порядок и разумный ход вещей. Порядка и разумного хода вещей в колхозе, почитай, не было. Настоящих крестьян никто не слушал, а из Москвы приходили указы совсем глупые — то картошка квадратно-гнездовая, то торфяные горшочки, а то и вовсе кукуруза. Каждая семья жила своим приусадебным участком, который все время грозились отрезать, и лесом. Братеев никаких крамольных мыслей не имел, да и не позволил бы ему батя иметь какие-нибудь такие мысли; просто считал, что из Москвы не видать и не слыхать, а между Москвой и Братеевкой (они там все были Братеевы, вот и деревня так называлась) полным полно дураков с портфелями, которые и туда, и оттуда неладно пересказывают.

Поэтому Братеев не протестовал, но работать в колхозе не любил, потому что без толку, а на своем подворье ломил, как медведь — днем и ночью. И лес любил. И охоту, и по грибы, и за кедровыми орехами… Поэтому в лесу он был как дома. Ходил легко и бесшумно, плавно перекатывая ступню с пятки на носок, выбирая место, куда поставить ногу, чтоб не хрустнуло и не брякнуло. А то ведь хрустнешь пару раз, тут и медведь-батюшка цап дурака неуклюжего за загривок.

Братеев направлялся к фанзе. Приказа такого ему никто не давал. Шел не только по собственному желанию, но даже тайком, что сержанту было вовсе не свойственно. Он хоть и жил своим умом и был по-деревенски недоверчив, но начальство уважал и поперек батьки в пекло не совался.

А дело было в том, что в армию пошел Братеев с большой радостью. Мать, конечно, выла и все шесть сестренок рыдали, даже молчун-отец буркнул, что при царе единственного парнишку не забривали. Но Братееву нравились порядок и ясность. И армия его ожиданий не обманула. Вся жизнь тут была как на ладони, и все было правильно. А чуть какая неправильность — пуговица оторвалась или сапоги не чищены, — так быстро укажут и заставят исправить.

Братеева и заставлять было не надо. На всей заставе не было другого такого бравого служаки. И в одежде, и во всем своем нехитром солдатском хозяйстве, и строевой подготовке он являл собой такой образец советского воина, что, сам того не желая, сделался любимцем начальства и скоро вышел в люди, то есть в сержанты. Власть свою он во вред не употреблял, над салагами не издевался, но за порядком следил истово, не за страх, а за совесть.

Братеев хотел остаться на сверхсрочную. Конечно, по дому тосковал, по отцу-матери и даже по сестренкам, но как вспоминал гниющую подмороженную кукурузу да тощих колхозных коровенок, так скулы сводило от тоски. Нет уж, тут все ясно — вот граница, вот китайцы, а это наша земля, сюда не суйся. И никто не сунется, пока Братеев сторожит рубежи своей Родины.

А тут — такой вот непорядок. Сначала было все просто непонятно, потом и вовсе сделалось подозрительно. Диверсанты, контрабанда, наркотики — это все Братеев понимал и горел желанием с этой заразой бороться. Но делать-то надо по-людски, с толком. А что получается? Одного китайца убили. Вовсе не надо было. Скрутить и допросить. Он ведь кому-то эти наркотики нес, кому-то из наших. Значит, гада-предателя надо выявить и сдать куда следует. И второй китаец сбежал. Каким образом? Нет ли тут вредительства? А даже если не вредительство, а просто халатность, так его капитан Голощекин все равно велел расстрелять. При попытке к бегству. Скажет тоже, какая же попытка, когда его живехоньким взяли и можно было тащить на заставу. И оба китаеза орали: «Голощекин, Голощекин!» К чему бы это?

Чем больше Братеев об этом думал, тем серьезнее сомнения одолевали его. А когда сомнения превратились во вполне основательные подозрения, написал Братеев бумагу особисту Ворону. Долго писал. Три дня. Дело-то непривычное. Ну, одолел. Хорошо написал, коротко и почти без ошибок, орфографический словарь взял в библиотеке и каждое слово из словаря списывал. Только «фанзы» там не было. Братеев написал: «китайское жилое помещение».

Особиста не любили. И Братеев тоже не слишком хорошо к нему относился. Но дело же не в личном отношении. Раз заметил что-то странное, непонятное, одним словом, особенное — сразу доложи особисту. Работа у него такая.

Особист сначала обрадовался. Даже руки потирал. А только ничего из этого не вышло. Не дал ходу братеевской бумаге. И понятно почему. Пили они с Голощекиным вместе. И Голощекин жену особисту вернул. Это дело с женой было, по мнению Братеева, один срам. Во-первых, нечего бабу распускать. Сам виноват, потакал и к хозяйству не приучал. Все на заставе знали, что она целый день на диване с книжкой валяется, а Ворон одними вареными яйцами питается. Во-вторых, если случился такой грех, сам и улаживай. Дело нехитрое. Певцу — в рыло, ее — за косу. Хотя у нее и косы-то нету. Особист, видать, струсил, а Голощекин солдат послал певца бить. По понятиям Братеева, это было то же самое, что окучивать сердюковскую картошку силами второго взвода. Неправильно. Китайцы то и дело через границу лезут, в то время как солдаты не на своих постах находятся, а с певцами разбираются или с офицерским огородом.