Пат Бут - Майами Страница 44

— Пять миллионов долларов, — вздохнула она наконец. Затем повернулась и крутанулась на каблуке, прищелкнув пальцем. — Ах! Пять миллионов долларов, — снова повторила она.

— Разве это не замечательно?

— Это замечательно, замечательно… для меня.

— Для нас, — поправил ее Россетти. Семьдесят пять процентов были лучше, чем пятнадцать, но пятнадцать лучше, чем ничего, а работать должна была она.

— Нет, нет, Джонни, это чудесно для меня, но не чудесно для тебя никоим образом.

— О чем ты говоришь?!

— Я ждала подходящего момента, чтобы кое-что сообщить тебе, Джонни, и, знаешь ли, я считаю, что момент наступил.

— Сообщить мне о чем? И что весь этот бред собачий значит?

— Сообщить, что ты уже больше не мой агент. Я ушла. Я уже история. Я уже не работаю с «Эль».

Рот Джонни исправно открылся, но слова оттуда не появлялись.

Наконец, они сложились, как чаинки на дне чашки.

— У тебя появился другой агент? — выдавил он.

— Да, — подтвердила Лайза Родригес. — Я ушла к Кристе Кенвуд.

12

— Ты работаешь, папочка?

Она стояла в распахнутых дверях, шаловливая улыбка на лице, и толкала дверь вперед и назад: ярко-розовая майка с надписью «РОЖДЕНА ДЛЯ КРАСОТЫ», черные, подрезанные снизу шорты и кремовые, полосатые теннисные туфельки. В свои пять лет она была разодета так, чтобы сразить наповал своего папу.

Питер Стайн откинулся в кресле и улыбнулся.

— О, Камилла! Нет, я особенно не работаю. — Разве сидение перед пишущей машинкой можно назвать работой? Разве он писал, когда просто думал о том, что писать? Сможет ли он, наконец, устранить этот блокирующий его сознание страх при помощи психического лота? Кто знает? В конце концов кого это интересовало? Никто не просит писателя писать, и у плотников, впрочем, тоже существуют проблемы, хотя в этот момент Питер Стайн не мог вообразить, какими они могли бы быть.

— Хорошо, — сказала она. — Я вхожу. — Она подбежала к нему, а он крутнулся в кресле и обхватил ее руками, когда она прижалась, положив голову к нему на колени. На несколько секунд они замерли, наслаждаясь своей любовью друг к другу, однако он знал, что долго это не продлится. Камилла была непоседой, она всегда спрашивала о чем-то, всегда чего-то хотела… это, правда, немного напоминало его самого, но в ребенке это было так восхитительно.

— Ты пишешь книгу? — спросила она. Для Питера это прозвучало обвинением.

— Да, пишу, и это очень трудно.

— А я не задерживаю твою книгу, а?

— Нет, моя хорошая, я сам ее задерживаю.

Она захихикала.

— Ты не можешь сам себя задерживать. Это неправда.

— Да, это неправда. Ты права.

— Ты какой-то глупый, папка, — сказала она, но уткнулась в него носом, показывая, что она не думает, что он совсем уж глупый, что на самом деле он самый чудесный папа на свете.

— А Луиза позволила тебе прийти сюда? — спросил Питер с хитрецой. Громадная, толстая нэнни всегда старалась улучить немножко лишнего времени для дневных мыльных опер. Если Камилла сумела пробраться в его кабинет, строго запретную территорию, то ее обаяние могло смело гарантировать, что здесь она проведет все время, пока по телевизору идет «Санта-Барбара» и большая часть «Дней наших жизней».

— Нет, она смотрит телевизор, а там все так скучно, что я поднялась наверх к тебе. Папочка, можно мне поиграть с твоей пишущей машинкой?

«Можно я попиликаю на твоем „Страдивариусе“? Можно мне побарабанить по твоему „Стейнвею“? Можно мне поиграть в дартинг твоими скальпелями, папочка?..»

— Да, моя хорошая. Только будь осторожней. Папочка очень сильно любит свою пишущую машинку.

— Так же сильно, как и меня? — Обвинение.

— Нет, моя хорошая. Папочка любит тебя больше всего на свете. — Это было верно, но не до конца. Потому что внутри сидела книга, которая не хотела появляться на свет, книга, которая рождалась два мучительных года. Он тоже любил ее и ненавидел за боль, которую она причиняла и будет причинять, пока какая-нибудь следующая книга начисто не смоет память о ней.

Она сидела на его колене и молотила по клавишам.

«краивмслпрятть267крмтабсломанвдчбитдэшзщобманкдвь»

— Посмотри, это тебе, папочка, письмо.

Она вытащила бумагу из машинки и вручила ему с гордой улыбкой.

Он сделал вид, что читает.

— Что там написано, папочка? Прочти мне.

— Тут очень интересно написано, дочка. Я могу разобрать два слова, почти три. Это в два с лишним раза больше, чем я написал сегодня за весь день, и я думаю, какие это хорошие слова. Прятать и обман. Вот о чем сейчас все пишут.

— Что? — Она откинула головку в сторону, ее панамка съехала и едва не упала на пол. Он не мог не поцеловать ее. Господи, она была божественна.

Она вытерла щечку после поцелуя ладошкой, но была довольна таким проявлением отцовской нежности.

— А ты прячешь и обманываешь, папочка?

— Да, я сижу тут весь день многие годы, а потом иногда выбираюсь в такие места, как Майами, и все устраивают вокруг меня шумиху, а я разъезжаю на длинных автомобилях, пью шампанское, и все мне говорят, какой я умный.

Она проникла в самую суть.

— Это не твои слова. Это луизины слова.

— Но это и мои слова, а также и слова Луизы, мне кажется, — Он засмеялся, вспоминая жабообразную служанку.

— А ты мне не мог бы почитать свою книжку, когда я лягу в кроватку? В ней написано что-нибудь про животных?

Она схватилась за отвороты его рубашки и глубоко заглянула ему в глаза, размягчая его сердце.

— Ох, моя хорошая, как бы мне хотелось это сделать, но я думаю, что она покажется тебе очень скучной.

— Как луизины фильмы по телевизору?

— Нет, не как луизины телепередачи. Скучные в другом смысле. Скучные для маленьких девочек, но не для взрослых.

Господи, беседы с маленькими детьми всегда так пугают. Они проливают истинный свет на значение вещей. А может, его книга должна быть скучной для взрослых и захватывающей для детей? Это зависело от взрослого. Это зависело от ребенка. Дьявол, а есть ли какая-нибудь разница между ними вообще, за исключением опыта, то есть названия, которое люди дают своим ошибкам?

— Как она называется?

— Она называется «Грезы, что пригрезились мне».

— Почему?

— Потому что мне попалась строчка в повести одного человека по имени Виктор Гюго. Она гласила: «Жизнь убила грезы, что пригрезились мне». Вот о чем моя книга. Это нелегко объяснить, однако грезы это такие вещи, которые нас волнуют, и мы вынуждены делать вид, что они реальны, иначе жизнь потеряет всякий смысл. Но в конце концов, мы видим, что грезы нереальны, и действительность убивает их, и когда они умирают, нам становится очень грустно.