Ненавистная жена - Янина Логвин Страница 44

— Ты спрашивал, почему я согласилась на наш брак. Почему мне было все равно — ты или другой.

— С тех пор прошло время, я больше не хочу знать.

Но она не слышит моих слов.

— Потому что у меня оставалась только она — бабушка моего Сашки. У него никого не было, кроме нее. А у меня никого по-настоящему близкого, кроме него. Сегодня ночью она умерла. Ей требовалось дорогое лечение в Германии, отец оплачивал лучшую клинику… но чуда не случилось. Ее больше нет. Никого нет. Я потеряла их всех.

Я не узнаю Марину. Она надломлена, холод будто высосал из нее энергию, и сила исчезла даже из голоса. Сейчас здесь нет ни упрямой Мыши, ни хладнокровной стальной красавицы, какой она была еще полчаса назад. Если бы не тишина вокруг, я бы ее даже не расслышал.

Озноб вновь сотрясает ее плечи, она поднимает руку и проводит бледным запястьем по губам, растирая помаду вниз по щеке. Из последних сил старается не сломаться и не опустить ресницы на вставшую в серых глазах блестящую пелену.

Я никогда не видел ее слез, а тем более не ожидал столкнуться с ее отчаянием. Оно где-то здесь, близко, повисло над тонкими плечами темной птицей, и ощутив его, я кладу ладонь на ее локоть.

Черт! Если бы я знал, что сказать и как помочь. Но вдруг не могу жены не коснуться.

Я поворачиваю голову за ее взглядом и смотрю на серое надгробие и аккуратную надпись на нем: «Томилин Александр Максимович». Твою ж мать. Двадцать один год. Рядом еще одна могила, небольшая, словно там… «Томилин Константин Александрович». Не прожил и дня. Дата рождения и смерти та же, что у отца.

Какого черта… Я отказываюсь что-то понимать.

— Это мой Сашка. И… мой сын. Я его так и не увидела.

А когда понимаю, чувствую под рукой тремор и слышу натужный всхлип Марины. Она тут же закрывает рот ладонью, но он пробивается сквозь непослушные пальцы и дробиться глубокой тоской. Будучи совсем девчонкой, она в один день потеряла и мужа, и ребенка, и все это время с этим жила. Вот куда он ушел от нее первым — туда, откуда не возвращаются.

— Господи, девочка… — Я обнимаю ее, прижимая дрожащую к себе. — Прости меня, идиота! Я и подумать не мог, что ты пережила.

— Отпусти.

— Нет.

Она плачет, пытаясь себя сдержать… Бороться со мной у нее нет сил. Уткнув лицо в ключицу, падает на меня, потому что ноги не держат, а я глажу ее мягкие волосы. Я не знаю, как ей помочь, слышу, как грудь Марины душат всхлипы… Дурочка. Мне самому больно от них, и руки теснее обнимают ее. Так можно и сердце потерять.

— Поплачь, слышишь? — шепчу в макушку. — Со мной можно.

Она мотает головой.

— Можно, — повторяю. — Больше у тебя все равно никого нет.

Человек не может всегда оставаться сильным, и она плачет, дрожа всем телом, выпуская из себя тоску с той силой, с которой все это время держала ее внутри.

Так мы и стоим, пока Марина постепенно не затихает. Даже молча стоим, когда она тихо признается:

— Извини. Я не могу идти.

***

Эта ноша совсем не тяжела. Я поднимаю жену на руки и несу, поддерживая под плечи. Она все так же уткнулась в мою шею, и когда я усаживаю ее в машину, не открывает глаз. Лишь кутается в пальто, откинув затылок на сидение.

Мы едем молча, слушая шум дороги и шелест шин, да и что говорить — событий сегодняшнего дня с лихвой хватит на несколько месяцев. Дед не звонит, значит, Корнеев жив, а сотрясать воздух пустыми разговорами я никогда не любил. Да и Марина не из болтливых.

Она сидит так тихо, что похоже, будто уснула. Но, нет. Когда я заношу ее в дом, а потом в свою бывшую спальню, она держится за меня руками и просит поставить ее на ноги. Не шевелится, но опирается о мои плечи, когда я приседаю, чтобы снять с нее туфли.

Тонкие щиколотки замерзли, мои ладони горячие и хочется провести по ее гладким ногам вверх, согревая кожу. Но я сдерживаю себя и встаю.

— Сними это с меня, пожалуйста, — просит Марина. — Оно такое холодное.

Она говорит о тяжелом драгоценном ожерелье, которое обхватило ее шею, и сейчас мне тоже кажется, что оно ее душит.

Я снимаю с нее пальто и поднимаю руки на шею. Расстегиваю ожерелье с треклятой попытки, пока Марина молча стоит передо мной. Удивившись весу камней, тут же о нем забываю, бросив на кровать.

— Все, — выдыхает она одними губами, по-прежнему не открывая глаз.

Я расстегиваю на запястье браслет и снимаю серьги. Коснувшись шеи и волос, не могу к ним не вернуться. Поднимаю руку и вдруг глажу светлые пряди у виска, задерживая на прохладной щеке ладонь. Провожу большим пальцем по нежной коже, стирая испачкавшую ее тушь.

— Ты скучаешь по нему?

Она понимает, о ком я. Еще вчера не сказала бы, а сейчас тихо признается:

— Очень. — Если бы не ждал ответ, не расслышал бы.

— Он любил тебя?

Она молчит, а я продолжаю гладить ее волосы, спускаю ладонь на шею, смелее согревая озябшую кожу своим теплом. Этого тепла во мне много, всегда было с излишком. Не опалить бы.

— Хотя можешь не отвечать, — говорю негромко. — Я и так знаю, что любил.

Под тонкой нитью ресниц показывается влажный блеск. Несколько капель текут по щекам, я наклоняюсь и касаюсь ее ресниц губами. Это ощущение новое для меня, я никогда не чувствовал в себе подобной необходимости, но не хочу это сдерживать. Подняв вторую руку на голое плечо, тоже глажу его.

Она не отстраняется, только замирает под моими ладонями. Посмотрев на нее, я касаюсь губами ее щеки. Медленно и не спеша, не желая спугнуть своей близостью, спускаю горячее дыхание ниже, касаясь скулы, а затем шеи. Продолжаю гладить Марину, не узнавая себя и не смея остановиться. Не для себя сейчас, для нее.

Опустив ладонь на спину, другой рукой отвожу от лица волосы и наконец решаюсь накрыть губы.

Она не останавливает меня, как я мог ожидать. Просто принимает ласку, словно прислушиваясь к себе под моим осторожным поцелуем, и когда я отпускаю ее, слабо сжимает на моей талии