Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром Страница 45

— А как это звучит на вашем языке, господин Рюте?

— Их либэ дих. Я — люблю — тебя, — он тщательно выговорил каждое слово.

— Яяя… лю-лю… — попыталась повторить Салима.

— …тебя, — деловито дополнил Генрих.

— Яя… лю-блю… те-бья, — повторила за ним она.

— М-м-м, верно, — пробормотал Генрих и поцеловал ее в лоб. — Даже нинакупенда сана на сана тена . Я очень тебя люблю и еще раз так же сильно.

Салима попыталась повторить длинное предложение на чужом языке, запнулась и начала еще раз, Генрих ей помогал — пока оба не залились смехом, который закончился новыми долгими поцелуями.

Генрих не был мечтателем, он был из тех, кто четко планирует свою жизнь. И потому он до сих пор никогда серьезно не рассматривал возможность связать себя тесными узами брака. Когда-нибудь потом, когда он уверенно будет сидеть в седле, он сможет приискать себе подходящую жену, с которой можно будет хорошо провести остаток дней и с которой они создадут семью. Похоже, сама жизнь распорядилась этой судьбой быстрее, чем он предполагал.

Он взял ее лицо в свои руки и обвел большими пальцами контуры ее щек и висков, которые так долго оставались скрытыми от него.

— Я хочу всю мою жизнь провести рядом с тобой, Биби Салме.

Салима задохнулась. Она запрещала себе думать о будущем, и ради Генриха тоже, а теперь он сам смотрит вперед.

Нет, Меджид никогда не согласится отдать одну из своих сестер замуж за неверного. За чужака. Если он по своей природной мягкости готов придерживаться ибадизма и стал последователем своего отца, и только один-единственный раз из любви к ней он выказал бы себя великодушным или просто пренебрег бы правилами… — но нет, арабы, живущие на Занзибаре, этого ни за что не допустят. Салима могла себе представить, какую бурю возмущения вызвало бы такое решение султана Меджида — как среди его министров, так и среди влиятельных арабских семей. Султан, который попытался бы так странно истолковать основы ислама, недолго бы оставался султаном. А если Генрих решится перейти в ее веру, тем самым он уничтожит свое дело, ибо ни один христианин не захочет больше иметь дело с немцем, перешедшим в ислам, — и здесь он тоже останется чужаком, человеком с чужой кровью. Иноземец, который не годится в мужья принцессе, пусть даже впавшей в немилость.

— Ты уже делаешь это, — выдохнула она уклончиво и, прежде чем Генрих сумел что-то сказать, покрыла его грудь поцелуями, вновь разжигая в нем огонь, который привел обоих к исполнению всех их земных желаний…

Когда забрезжило утро, Салима уже стояла у окна своей спальни и наблюдала, как из сумерек выступают контуры гвоздичных деревьев, как неразличимая серая окраска короткого перехода от ночи ко дню постепенно обретает глубину, потом проблеск нового цвета. Меж гвоздичных деревьев затихали звуки лошадиных копыт; и сейчас, как чувствовала Салима, даже если топота копыт не было слышно, легкое сотрясание воздуха все еще оставалась.

Так же, как и прошлая ночь все еще отзывалась в ней. Отзывалась во всех ее членах — она ощущала, как они упруги и гибки — как у кошки; ей было безотчетно хорошо — это была некая ленивая бездумная мечтательность души и тела. Но неудобные вопросы тоже оставались, они приносили беспокойство духа. Как долго это все будет продолжаться? Как долго они смогут скрывать свою любовь? Что принесет с собой завтра, что будет в следующем месяце или на следующий год? Какое будущее уготовила ей судьба?

Вопросы, которые вызывали страх — потому что на них не было ответа.

«Только не завтра, Салима, — она пыталась успокоить себя и прогнать тревожные мысли. — Ты живешь сегодня — и только сегодня. Все было хорошо так долго — и дальше тоже все будет хорошо».

Оторванная от родины

Любовь — что кашель; ее тоже не утаишь.

26

— Вы должны наконец пресечь столь безнравственное поведение, ваше высочество!

Большинство министров султана, которые собрались на веранде Бейт-Иль-Сахеля, одобрительно зажужжали.

Брови султана Меджида приподнялись.

— Держите ваш язык на привязи, дорогой министр! Я не потерплю, чтобы вы несправедливо обвиняли одну из моих сестер в непристойном поведении!

Сулейман ибн-Али сопел от ярости.

— Несправедливо, ваше высочество? Я же вам докладывал, что принцесса Салима ночами шушукается и шепчется с этим немцем. Не одна дюжина свидетелей подтвердила это!

— Приветливое отношение к иноверцам давно в обычае нашей семьи. Таких правил поведения придерживался мой отец, и нас, детей, тоже так воспитывали, мы просто продолжаем традиции! — в голосе султана слышалась непривычная жесткость.

— Тогда, ваше высочество, — хмуро возразил Сулейман ибн-Али, — насколько далеко, по-вашему, могут зайти «дружественные» отношения принцессы с мужчиной? Тем более — с неверным? Вряд ли настолько, чтобы потерять всякий стыд и разгуливать с ним наедине — и очень близко — по деревне и на побережье?

Жемчужины пота выступили на лбу Меджида.

— Такого просто не могло никогда произойти!

— Но произошло, ваше высочество, — на лице главного министра читалось удовлетворение. — Тому есть свидетели — и еще тому, что нельзя назвать просто встречей обоих с глазу на глаз. А еще есть свидетели, — продолжил он, — как упомянутый выше неверный провел больше чем одну ночь в поместье.

Султан встал и подошел к балюстраде. Его худые руки беспокойно теребили кривой кинжал, заткнутый за пояс его длинного одеяния.

— Гнусная ложь! — бормотал он. — Только интриги и злые пересуды подлых людишек, которые хотят опорочить мою сестру и тем самым меня. — Но лицо его стало белым, как мел — вместо привычного для всех землисто-серого.

Сулейман ибн-Али выпрямился.

— И не забудьте, ваше высочество, однажды принцесса Салима уже предала вас. Теперь ей открыта только одна дорога — дорога греха.

— Достаточно! — прорычал Меджид и ударил ладонью по перилам веранды, что выглядело скорее как жест отчаяния, нежели гнева.

Но нет, этого было недостаточно. И сказано было еще далеко не все. Этого было недостаточно для Сулеймана ибн-Али, для которого женщины, ведущие более свободный образ жизни, были как бельмо на глазу и ужасом всей его жизни, тем более сейчас речь шла о сестре самого султана. Главный министр вообще полагал, что султан Меджид вполне мог бы туже натягивать поводья и править более твердой рукой, особенно если дело касалось строгости нравов и набожности.