Нэнси Митфорд - В поисках любви Страница 46

— Ах ты Господи, — огорченно сказала Линда. — Как я была когда-то добродетельна! Что же со мною сталось, не понимаю… Я сделала неверный шаг, когда первый раз вышла замуж, но откуда мне было знать? Я думала, он — божество, мой первый муж, и я буду любить его до гробовой доски. Потом опять оступилась, когда сбежала к Кристиану, но мне казалось, что я люблю его — я и любила, гораздо больше, чем Тони, но он, в сущности, не любил меня никогда и очень скоро я наскучила ему — мне, вероятно, недоставало серьезности. Тем не менее если б я поступала иначе, то не очутилась бы в конечном счете на Северном вокзале на своем чемодане и никогда не встретила бы вас, так что я, честно говоря, только рада. И в следующей своей жизни, где бы мне ни случилось родиться, буду помнить, что, едва лишь войдешь в года, нужно опрометью лететь на бульвары и искать себе мужа там.

— Как мило с вашей стороны — и, кстати сказать, браки во Франции, по преимуществу, складываются очень, очень удачно. Мои родители прожили вместе безоблачную жизнь, так любили друг друга, что редко когда появлялись в свете. Мать до сих пор живет как бы греясь в лучах этого счастья. Удивительно достойная женщина!

— Должна вам сказать, — продолжала Линда свою мысль, — что у меня и мать, и одна из теток, одна из сестер, двоюродная сестра — высоконравственные женщины, так что наше семейство тоже не чуждо добродетели — и потом, Фабрис, что вы скажете о вашей бабке?

— Да, — произнес Фабрис со вздохом, — признаю, она была великая грешница. Но и гранддама самой высшей пробы, и умерла, получив от церкви полное отпущение своих грехов.

ГЛАВА 18

Понемногу в их жизни установился определенный распорядок. Каждый вечер Фабрис приходил к ней обедать — ни разу больше он не повел ее в ресторан — и оставался до семи часов утра. «Терпеть не могу спать один», — говорил он. В семь он вставал, одевался и ехал домой, чтобы поспеть к восьми, когда ему подадут завтрак в постель. Завтракал, читал газеты, а в девять часов звонил Линде и полчаса болтал с ней о чем придется, будто они Бог знает сколько дней не виделись.

— А еще что? — говорил он, когда паузы у нее начинали затягиваться. — Что еще было, расскажите?

В течение дня он почти никогда не показывался. Днем неизменно завтракал у своей матери, живущей над ним в том же доме, на втором этаже. Иногда после этого возил Линду осматривать достопримечательности, но обыкновенно появлялся не раньше половины восьмого, и они садились обедать.

Линда в дневное время занималась тем, что накупала себе вороха одежды, расплачиваясь толстыми пачками денег, которыми ее снабжал Фабрис.

Семь бед — один ответ, думала она. Он все равно меня презирает, так уж какая разница.

Фабрис был только счастлив. Он проявлял самый пристальный интерес к ее нарядам, осматривал их так и эдак, заставлял ее прохаживаться в них по гостиной, убеждал возвращать их в магазин для переделок, которые ей представлялись совершенно излишними, но на поверку оказывалось, что в них-то и заключается вся соль. До сих пор Линда не до конца понимала, в чем преимущество французской одежды по сравнению с английской. В Лондоне, в период первого ее замужества, считалось, что она исключительно хорошо одевается; теперь она сознавала, что никогда, по французским меркам, не могла и в самой малой степени претендовать на chic. Вещи, привезенные ею с собой, выглядели столь безнадежно затрапезными, вымученными, убогими, такими неуклюжими, что лишь обзаведясь в «Галери Лафайет»[81] готовым платьем, она отважилась ступить ногой в дома высокой моды. А когда, наконец, вынырнула из их недр с кой-какими приобретеньями, Фабрис посоветовал ей продолжать в том же духе. Для англичанки она, по его словам, обладала не самым дурным вкусом, хотя сомнительно, чтобы ей удалось когда-либо стать élégante в полном смысле слова.

— Единственно путем проб и ошибок, — говорил он, — можете вы определить, к какому принадлежите типу, в каком вам двигаться направлении. И потому — старайтесь, мой друг, не жалейте усилий. Пока что получается совсем недурно.

Наступила удушливая знойная пора — погода, манящая на отдых, к морю. Но шел тысяча девятьсот тридцать девятый год, и не каникулы были на уме у мужчин, а смерть, не купальные костюмы, а военная форма, не танцевальная музыка, но звуки трубы, а пляжам на ближайшие годы предстояло служить не местом отдыха и развлечений, но полем брани. Фабрис не уставал повторять, как он мечтал бы свозить Линду на Ривьеру, в Венецию, в свой прекрасный замок в Дефине. Но он был резервист, его могли призвать в любой день. Линда нисколько не жалела, что нужно оставаться в Париже. Загорать она могла сколько душе угодно и в своей квартире. Угроза войны не внушала ей особых опасений, она принадлежала к числу тех, кто больше склонен жить сегодняшним днем.

— Где я еще могла бы загорать вот так, без всего, — говорила она, — остальное, что принято делать на отдыхе, меня не привлекает. Купаться я не люблю, к теннису, танцам, азартным играм — равнодушна, так что, видите, мне и здесь хорошо, днем — загорать, делать покупки, — лучше занятий не придумаешь, а по ночам со мною вы, любовь моя. Счастливее меня, я думаю, нет женщины на свете.

Как-то в разгар июльской жары она вернулась под вечер домой в новой, особенно умопомрачительной соломенной шляпе. Шляпа была широкополая, простая, с веночком цветов вокруг тульи и двумя синими бантами. В правой руке Линда держала целый сноп роз и гвоздик, в левой — полосатую картонку с другой сногсшибательной шляпой. Открыла дверь своим ключом и, осторожно переступая в сандалиях на толстой пробковой подошве, вошла в гостиную.

Зеленые жалюзи были спущены, и в комнате сгустились теплые тени; две из них внезапно приняли очертания мужских фигур, худой и не очень худой — Дэви и лорда Мерлина.

— Боже милостивый! — сказала Линда и плюхнулась на диван, рассыпав по полу розы.

— Да, — сказал Дэви, — похорошела необыкновенно.

Линда испугалась без всяких шуток, как непослушный ребенок, когда его застигнут на месте преступления — как ребенок, у которого собрались отнять новую игрушку. Она переводила взгляд с одного на другого. Лорд Мерлин был в темных очках.

— Вы что, скрываетесь от кого-то? — сказала Линда.

— Нет, почему? Ах, очки, — без них мне за границей нельзя, у меня слишком добрые глаза, от нищих и так далее проходу нет, досаждают на каждом шагу.

Он снял очки и моргнул.

— Зачем вы приехали?

— Ты, кажется, не очень рада нам, — сказал Дэви. — Приехали, честно говоря, посмотреть, что с тобой. И поскольку с тобой, вне всяких сомнений, все в порядке, можем со спокойной совестью ехать обратно.