Джулия Грегсон - Жасминовые ночи Страница 46

Тогда Янина вытащила влажную фланель, которую носила с собой в сумочке, и демонстративно вытерла руки…

– Я наблюдал за тобой. – Богуслав подвинулся, и его левая нога оказалась совсем близко от ее ноги. – Тебя расстроило письмо? – Он тяжело вздохнул.

– Чуточку, – призналась она.

Он еще ближе подвинул ногу, теперь жесткие волоски щекотали голень Сабы.

– Ты слишком хорошенькая, чтобы грустить, – сказал он. – Письмо от парня?

– Да. Нет.

– Он сильный? – На его руке, похожей на гигантскую кобру, заиграли могучие мышцы. – Такой же, как я?

– Очень сильный, очень. – Для флирта было слишком жарко. Когда автобус замедлил ход, Саба, пытаясь отвлечь акробата, показала на стоявший возле дороги лоток торговца. Сам мужчина привязывал осла. Его жена, одетая в хиджаб, понуро сидела возле горки сухой фасоли, клубней сахарной свеклы и кучки фиников и отгоняла мух от спящего на ее коленях младенца. Рядом в пыли играли еще два ребенка.

– Бога, ты женат? – спросила она. До сих пор они толком не разговаривали, хотя она иногда шутила с ним и учила петь разные песни.

– Сейчас нет. Я был женат. – Он прерывисто вздохнул. – Они все умерли, – проговорил он и отодвинул от нее ногу. – Жена, дочка, мать… Вся моя семья. – Он снова вздохнул. – До войны мы жили в Варшаве. Мать, отец, жена, дети, цирк. – Он взмахнул руками, изображая сальто. – Всегда работали, всегда. Нехорошо, нехорошо. Однажды мы уехали выступать, а когда вернулись домой, там уже были немцы. – Он горько сморщился. – Вся моя семья погибла. – Он щелкнул пальцами. – Теперь мне некуда возвращаться… Я ненавижу этих чертовых немцев, этих ублюдков, – воскликнул он после короткой паузы, – и этих чертовых русских тоже. Никогда им не прощу.

Саба сжала его руку, с ужасом вспомнив, что Арлетта предупреждала ее о трагедии парней и просила не спрашивать их о семье.

– Прости, Богуслав, – пробормотала она. – Я… никогда…

– Нет-нет, все о’кей. – Он стоял над ней, полуприкрыв глаза. – Я хотел рассказать тебе об этом, ты не виновата. – По его лицу текли струйки пота. – Ладно, пойду к братьям.

Они прибыли на место назначения к вечеру, покрытые с ног до головы пылью. Угрюмый сержант провел их по пыльной дороге и показал четырехместную палатку в женской части лагеря. При виде нее Янина тихо застонала. В палатке чем-то воняло, а койки стояли почти вплотную. Для одежды в шест были вбиты три ржавых гвоздя; треснувшее зеркало не улучшило их настроения. Арлетта немедленно сняла его со словами, что это плохая примета, и повесила на гвоздь декоративный листок клевера, который всегда возила с собой.

В маленькой будочке за палаткой стоял биотуалет «Элсан», а на гвозде висел рулон туалетной бумаги, ломкой от жары. Стояла там и металлическая канистра с водой, которая была в отчаянном дефиците – пинта[76] в день на питье, пинта на помывку. Когда Арлетта пошутила, что тут нечем плескать себе на лицо, Янина сердито поджала губы.

– Ладно, дорогая, – Арлетта мягко похлопала Янину по руке, – давай мириться. Я не умею долго дуться.

– Мне тоже жалко, – напряженным от эмоций голосом заявила Янина, – жалко, что я приехала сюда. – У нее задрожал подбородок. С внезапным приступом откровенности она рассказала, что ее бросил жених накануне их отъезда и она была так убита, что ей до сих пор нелегко об этом говорить. Она сожалеет, что так себя вела. Она надеялась, что гастроли помогут ей забыть обиды, но пока это не очень получается.

– Ох, дорогая! Не рассказывай, нам все понятно!

– Нет-нет, не надо меня жалеть! – Янина не была готова к бурному сочувствию Арлетты и даже попятилась от нее, деликатно выставив перед собой ладонь. Она не умела делать грубые и неловкие жесты, даже в двух шагах от биотуалета. – Да, я все хотела тебе сказать, – нерешительно осмелилась она, – что у тебя милая прическа. Твои волосы стали еще симпатичнее, чем прежде.

В самом деле – Арлетта превратилась в ослепительную платиновую блондинку, очень эффектную. Все парни замирали при виде ее и присвистывали; Арлетту это бесконечно забавляло.

– Нам не везет, – вздохнула Янина. – Тут все ужасно плохо организовано, я не привыкла жить в таких условиях. – Она брезгливо покосилась на узкие койки, на грязноватые москитные сетки. – Нам надо регулярно проверять, нет ли в палатке змей и скорпионов, – сказала она и, присев на корточки, заглянула под койку. – Вот уж не ожидала, что так будет. Я больше никогда в жизни не поеду в такое турне!

Через некоторое время возле палатки раздался озабоченный голос Макса Бэгли.

– До выступления остался час, – сообщил он. – Если с музыкой ничего не получится, не обращайте внимания – инструмент был поврежден при перевозке. Да, вот еще что – не разувайтесь и смотрите под ноги, – добавил он бесстрастным голосом. – Сцена очень неровная, а переднее освещение не удалось наладить. Будьте осторожнее, не свалитесь на головы зрителям, силь ву пле!

– Будет катастрофа, – мрачно пробормотала Янина, когда он ушел. Она уже лежала, накрывшись простыней и надев на глаза повязку. – Ни приличного аккомпанемента, ни костюмов, ни аплодисментов…

Грузовик с реквизитом ломался по дороге – еще неизвестно, смогут ли они вовремя подняться на сцену. Чтобы отвлечься, Саба поплевала на губку – после торопливой чашки чая у них уже осталось мало воды – и занялась макияжем перед зеркалом Арлетты. Внезапно ее отражение с испуганными глазами заколыхалось, пожелтело и исчезло – вырубились генераторы.

– Проклятье! – Арлетта снова зажгла ацетиленовую лампу.

– Леди, осталось тридцать минут, – снова послышался голос Бэгли. – Уже все готово.

– Хорошо, – рассеянно ответила Саба. Она мысленно прокручивала свои песни.

– Дорогая, – сказала Арлетта, садясь рядом с ней; на ее лбу выступили бисеринки пота. – Будь ангелом, поправь мою тиару. – Ее лицо заметно побледнело. – Спасибо, лапушка. – Она чмокнула ее в щеку. В ее дыхании присутствовал слабый запах алкоголя.

– Все в порядке? – спросила Саба.

– Да. Только я в сильном мандраже, – ответила Арлетта. Ее первым номером была пародия на Жозефину Бейкер[77], и она надела на голову бутафорский ананас. – Старый приступ медвежьей болезни; у меня так бывает, особенно в начале турне.

– Crepi il lupo! – сказала Саба, сжав ее руку.

– Что-что?

– Мой старый учитель пения любил так говорить перед тем, как поднимется занавес, – пояснила Саба. – Это лучше, чем традиционное пожелание сломать шею или ногу[78]. Сначала он говорил мне «in bocca al lupo», то есть «в волчьей пасти» по-итальянски, потом мы стали говорить «Crepi il lupo» «Да сдохнет волк!».