Маша Царева - Москва силиконовая Страница 47

– Хочешь сказать, тебе интересно меня послушать? – прищурилась она.

– Хочешь сказать, ты это все искренне? Или снова какая-то игра с целью моего морального унижения? – в тон ей ответила я.

Это было так странно. Мы словно стали персонажами фильма Вуди Алена, где абсурд – естественная форма существования. Позавчера я была готова подкрасться к ней среди ночи и вылить на ее растрепанную голову тюбик клея «Момент», и вот теперь мы разливаем розовое вино по бабушкиным хрустальным бокалам, и Челси деловито нарезает рокфор, а я мою виноград и пытаюсь найти диск Эрики Баду.

Мы зажгли ароматическую свечу, плотнее задернули шторы, и Челси выудила из-под кровати ополовиненную бутыль темного рома, а я деликатно сделала вид, что это нормально – иметь алкогольную заначку в неполные пятнадцать лет. Волшебный хрустальный мост, наметившийся между нами, был до того хрупким и почти неосязаемым, что любое грубое слово, раздражающая нотация, неуместная грубая шутка могли вдребезги его разбить, и он никогда не появился бы вновь.

Нельзя сказать, что ее слезы, ее мокрый красный нос, ее белые ресницы расслабили меня до такой степени, что я готова была верить ей на все сто. Все-таки мне было тридцать четыре года, и я жила в самом ненадежном городе мира, и меня неоднократно предавали, в том числе и те, кого я считала плечом, мужчины, подруги, даже родители. А тут – девчонка, горячая, глупая, темпераментная, как ахалтекинец и желчная, как хронический язвенник.

Я разлила ром по бокалам – себе побольше, ей – на полтора пальца. Челси грела ладони над свечой.

– Я тебя всегда, всю жизнь ненавидела, – вдруг сказала она, глядя в сторону.

И это было так неожиданно, так странно и страшно, что я отшатнулась, дрогнула рука со стаканом, ром выплеснулся на ковер.

– Что? Ты – меня? С какой же это стати?

– Ты не виновата, нет, – поморщилась она. – Просто меня всегда, всю жизнь, сколько себя помню, тобой попрекали. Сравнивали. Я всегда знала, что где-то есть умная красивая старшая сестра, которая никогда не простужалась, не ковыряла в носу, не ходила по лужам, не целовала уличных собак, не пробовала курить за гаражами, не падала с велосипеда, не красила губы, ну и так далее.

У меня в голове не укладывалось услышанное. И все вглядывалась в ее лицо, пытаясь распознать знакомые нотки – она дразнит, она издевается, она пытается втянуть меня на свое темное игровое поле. Но нет, похоже, все это было на полном серьезе.

– У них есть целый фотоальбом… Вернее, был. Пару лет назад я выкрала его и сожгла на заднем дворе. Ты даже не представляешь, что мне за это было, меня лишили карманных денег на полгода, запрещали выходить из дома и почти со мной не разговаривали.

– Челси, но это же абсурд! Ты нарочно это говоришь?

– Так и было. Знаешь, почему я начала красить волосы в черный?

– Только не говори, что…

– Да! – перебила она, залпом опрокидывая ром. – Они всем рассказывали, что старшая дочь уродилась красавицей, аристократкой, а я непонятно в кого такая. Дурнушка. Полная. Белая. Как упитанная лабораторная мышь.

– Они не могли так говорить.

– Я рассматривала твои фотографии и пыталась хоть немножко к тебе приблизиться. Помнишь тот снимок, где ты стоишь на фоне новогодней елки в красном пальто?

– Да, было, кажется, такое, – нахмурилась я. – Лет пять назад. Я выслала фотографии родителям. А мама потом позвонила и сказала, что я отвратительно похудела и скоро доведу себя до анорексии.

– Ту фотографию она поставила на камин. В бархатную рамочку, расшитую засушенными вишенками. Я подолгу тебя рассматривала, пыталась уловить хоть какое-то сходство. Решила покрасить волосы, брови. Перестала есть. Мама всегда говорила, что после родов я наверняка превращусь в кусок сала, раз уже в десять лет вешу больше нашего мастифа Джонсона.

– Но ты не толстая! – возмутилась я. – У тебя просто кость шире.

– Я перестала есть, но ничего хорошего из этого не вышло. Все закончилось тем, что я упала в обморок в школе. Родителей вызвали и пригрозили судом. Был такой скандал! В нашей школе за месяц до того две девочки умерли от анорексии. Однажды я шла по улице и увидела в одной витрине красное пальто, почти такое же, как твое, с той фотографии. Это был секонд-хенд, любую вещь можно было купить за пять с половиной долларов. Такие деньги у меня были. Я его купила. А мама сказала, что я похожа на огородное пугало и она ни за что не позволит мне выходить на улицу в пальто, которое сшили еще, видимо, до гражданской войны. И еще заметила, что ты никогда не стала бы носить вещи с чужого плеча.

– Какие глупости! Я часто покупаю что-то в секонд-хендах.

– А потом случилась беда с папой. И меня отправили к тебе. Знаешь, как я сначала радовалась? Я думала, вот, наконец увижу эту Великолепную Дашу, мы подружимся, она поможет мне стать такой же блестящей, стильной и целеустремленной, я вернусь домой, и родители посмотрят на меня новыми глазами. Но стоило мне увидеть тебя и представиться… Я сразу поняла, что ты мне не рада, что я не так уж хороша для тебя…

Я прекрасно помнила тот день. Жара, расслабленность, мятный лимонад, «Доказательство смерти», безоблачное будущее. И вдруг на пороге появляется непромытая панкушка с грязным рюкзаком и объявляет, что отныне она – главная часть моей загубленной жизни.

– Тебе даже не надо было ничего говорить, – засопела Челси. – Все было написано на твоем лице.

– Но я… Во-первых, твое появление было полной неожиданностью, во-вторых, я избалованная эгоистка, а в-третьих… Вообще-то я тоже тебя всю жизнь ненавидела. Все четырнадцать лет твоей жизни, представь себе!

У нее расширились зрачки, как у наркоманки.

– Ты – меня? – Челси недоверчиво усмехнулась. – Но… За что? Ты меня даже ни разу не видела.

И тогда я рассказала ей все.

Как я плакала от обиды и чувства собственной ненужности, которое заполняло меня как гелий воздушный шарик, когда однажды вечером мама позвонила и сообщила, что у нее родилась новая дочь. Она так и выразилась, новая дочь. А я даже не знала, что она была беременна. «Не хотела сглазить, решила никому ничего не говорить», – с беспечным хохотком объяснила она.

Случилось это ранним мартом. И то было не лучшее для меня время. Я в очередной раз потеряла работу – никчемную, ненужную, неинтересную, но все-таки приносившую какие-то гроши. Меня чуть не отчислили из университета, и я подхватила грипп – неделю валялась на пропитанном потом постельном белье, и у меня даже не было сил выползти в кухню и согреть чаю, и в какой-то момент мне вообще показалось, что вот так и умереть можно – тихо, во сне, одной. А у нее был такой голос – крепкий, мелодичный, в голосе этом щебетали соловьи, благоухали розы, и радуга переливалась над золотым, медовым, благословенным лугом. Она рассказывала о трудных родах. И о том, что малышка похожа на принцессу. «Ты была совсем не такая! Когда тебя принесли, я сначала не поверила, что это моя дочь. Заморыш, лягушонок. А у нее глаза как у эльфа, синие, блюдца! Нас пригласили сняться в рекламе детского питания, но я отказалась – вдруг на съемочной площадке будет сквозняк?»