Нэнси Митфорд - В поисках любви Страница 49

Вот они, тут, ее соперники, ее враги, поняла она; Жаклин — ничто в сравнении с ними. Тут, — и в Луизиной могиле. Явиться и устроить сцену из-за другой любовницы — полная нелепость: нечто несущественное приходит скандалить из-за чего-то столь же малозначащего — у Фабриса это лишь вызовет раздражение, мужчины всегда раздражаются в таких случаях — а ей ничего не даст. Она так и слышала его голос, сухой и насмешливый:

— Ба! Я вам поражаюсь, мадам.

Лучше уйти, лучше не обращать внимания. Единственная ее надежда — сохранять нынешнее положение вещей неизменным, сохранять счастье, которое выпало ей, на короткий день, на час, и совсем не думать о будущем. Оно ничего ей не обещает, и Бог с ним. Тем более, что будущее сейчас у каждого под угрозой, раз надвигается война — война, о которой она постоянно забывает.

Война, однако, напомнила о себе в тот же вечер, когда Фабрис явился в военной форме.

— Какой-нибудь месяц еще, я бы сказал. Вот только уберут урожай.

— Если б от англичан зависело, — сказала Линда, — то дождались бы сперва, когда сделают покупки к Рождеству… Ох, Фабрис, это ведь быстро кончится, правда?

— Пока не кончится, приятного будет очень мало. Вы сегодня приходили ко мне домой?

— Да, меня после ланча с этими старыми ворчунами ужасно вдруг потянуло вас увидеть!

— Как это мило! — Он взглянул на нее испытующе, словно к нему закралась какая-то догадка. — Но отчего вы меня не подождали?

— Меня спугнули ваши предки.

— Ах, вот как? Но и у вас, мадам, сколько я понимаю, тоже имеются предки?

— Да, только они не нависают вот так, со всех сторон, как ваши.

— Нужно было подождать, — сказал Фабрис, — видеть вас — всегда большое удовольствие, как для меня, так и для моих предков. Это нам поднимает настроение.

В комнату вошла Жермена с охапкой цветов и запиской от лорда Мерлина:

«Примите: маслом кашу не испортишь. Нам же — влачиться восвояси на пароме. Как вы считаете, довезу я Дэви домой живым? К сему прилагаю кое-что, может когда-нибудь пригодиться».

«Кое-что» оказалось купюрой в 20 000 франков.

— Для человека с такими злющими глазами, — заметила Линда, — ему не откажешь в предусмотрительности.

События дня настроили ее на сентиментальный лад.

— Скажите, Фабрис, — спросила она, — что вы подумали в первое мгновенье, когда увидели меня?

— Если хотите знать правду, подумал — да она копия маленькой Боске.

— Кто это?

— Есть две сестры Боске — старшая, красавица, и младшая, похожая на вас.

— Спасибо большое, — сказала Линда, — я предпочла бы походить на другую.

Фабрис рассмеялся.

— А вслед за тем сказал себе — какая смешная, как это все старомодно выглядит…

Когда война, так долго нависавшая на горизонте, все-таки месяца через полтора разразилась, Линда приняла это событие на удивление равнодушно. Она слишком замкнулась в настоящем, в этом своем обособленном, лишенном будущего существовании, и без того столь шатком, сиюминутном; внешние события почти что не вторгались в ее сознание. Если и думала о войне, то едва ли не с облегчением, что она, наконец, началась — в том смысле, что всякое начало есть первый шаг к завершению. О том, что война началась лишь формально, а не фактически, она не задумывалась. Отними у нее война Фабриса — тогда бы, конечно, другое дело, но ему приходилось по службе — службе в разведке — быть по преимуществу в Париже, и она виделась с ним теперь даже больше, чем прежде, так как он переехал к ней; свою квартиру закрыл, а мать отправил в деревню. Он появлялся и исчезал то днем, то ночью, в самые неожиданные минуты, и так как видеть его было для Линды неизменно радостью, и большего счастья, чем заполненье пустоты перед глазами его фигурой, она не представляла, то эти его внезапные появления держали ее непрерывно в радостном ожидании, а их отношения — на точке горячечного накала.

После приезда Дэви Линда стала получать письма от родных. Он дал тете Сейди ее адрес и объяснил, что она выполняет в Париже работу для фронта — занимается улучшением бытовых условий французской армии, прибавил он туманно, хотя и не без доли правды. Тетя Сейди осталась этим довольна — Линда, говорила она, просто молодец, что так много работает (бывает, что всю ночь напролет, сказал Дэви), и приятно слышать, что зарабатывает таким образом себе на жизнь. Добровольная работа подчас не приносит результатов и обходится дорого. Дядя Мэтью сказал, что работать на иностранцев обидно и приходится сожалеть, что его детям так нравится бороздить моря, но в то же время он всей душой одобряет работу в пользу фронта. Сам он был крайне возмущен, что Военное министерство неспособно предоставить ему возможность повторить свой подвиг с шанцевым инструментом или, на крайний случай, хоть какую-нибудь работу, и бродил, как растревоженный медведь, терзаясь неутоленной жаждой сразиться за короля и отечество.

Послала Линде письмо и я, написав про Кристиана — что он снова в Лондоне, что вышел из коммунистической партии и пошел в армию. Лаванда тоже вернулась и работала в службе санитарного транспорта.

Никакого желания узнать хотя бы из любопытства, какая судьба постигла Линду, Кристиан не проявлял; незаметно было также, чтобы он хотел развестись с нею и жениться на Лаванде — он с головой ушел в армейскую жизнь и ни о чем, кроме войны, не помышлял.

До того как уехать из Перпиньяна, он вытащил оттуда Мэтта, который после долгих уговоров согласился покинуть своих испанских товарищей, дабы вступить в борьбу против фашизма на другом фронте. Его зачислили в полк, где в свое время служил дядя Мэтью и где он, если верить слухам, донимал в столовой братьев-офицеров, доказывая, что они совершенно неправильно обучают солдат и в сражении на Эбро все делалось вот так, а не эдак. Кончилось тем, что полковник — светлая голова, если сравнивать кое с кем из остальных, — додумался до очевидного возражения: «Но при всем том, ваша-то сторона проиграла!» Чем положил конец разглагольствованиям Мэтта о тактике и начало — рассуждениям о статистике: «30 000 немцев и итальянцев, 500 германских самолетов…» — и так далее, которыми он докучал ничуть не меньше.

Линда не слышала более о Жаклин, и страдания, в которые ее ввергли немногие слова, нечаянно подслушанные в «Рице», постепенно забылись. Она напоминала себе, что никому, даже матери, — может быть, особенно матери, — не дано знать наверняка, что у мужчины на сердце, и что в любви значение имеют поступки. У Фабриса сейчас на двух женщин не хватило бы времени, каждую свободную минуту он проводил с нею, уже это само по себе обнадеживало. И потом, — как без ее двух браков, с Тони и Кристианом, не было бы встречи с Фабрисом, точно так же и без этого его романа не произошла бы встреча с нею: ведь несомненно, он приехал на Северный вокзал провожать Жаклин в тот день, когда наткнулся на Линду, плачущую на своем чемодане. Пробуя поставить себя на место Жаклин, она сознавала, насколько завиднее ее собственное — кроме того, вовсе не Жаклин была ей опасной соперницей, а смутная и добродетельная фигура из прошлого по имени Луиза. Если Фабрис и обнаруживал когда-либо чуточку меньше деловитости, чуть больше сумасбродства, романтичности, это случалось, когда он заговаривал о своей невесте, с грустью и нежностью вспоминая о ее красоте, благородстве ее происхождения, громадных земельных владеньях, о ее религиозной одержимости. Линда высказала однажды сомненье в том, что, доживи невеста до свадьбы, она стала бы очень счастливой женой.