Мэри Маккомас - Минуя полночь Страница 49

— Надо, — ответил он, крепко обнимая ее. Сердце у него в груди готово было выскочить наружу. — Ты должна это сделать ради самой себя. Ты должна быть уверена в том, что делаешь.

Она отодвинулась и взяла в руки его лицо. Она любила это лицо. Любила доброту в этих глазах. Любила колючую щетину. Мягкие ласковые губы. Твердый подбородок. Прямой безупречный нос… Она любила этого мужчину.

— Все будет хорошо, Дори, — мягко сказал он. — Для нас обоих. Мы сможет сделать то, для чего созданы, и будем вспоминать об этом как о чем-то очень прекрасном. Далеко не каждый человек имеет такое в жизни. Даже если это длилось совсем недолго, все равно это незабываемо.

Он поцеловал ее, и она обняла его, прижимаясь все крепче и крепче. Он очень хотел ее, но это придало бы всему какую-то печальную завершенность. Нет, достаточно просто держать ее тело, постараться запомнить это ощущение в руках, чтобы потом возвращать ее каждую ночь в свою одинокую постель.

Сцена в аэропорту прошла просто безукоризненно. Никаких обещаний писать или звонить. Они попрощались, пожелали друг другу удачи, поцеловались. Потом поцеловались еще раз, как будто хотели продлить этот миг навсегда.

Она не плакала, пока не очутилась в самолете. Она видела Гила, стоящего у окна, махала ему рукой. Но он не видел ее.

Он не видел ее. Разбитое сердце Дори не выдержало. Он больше не увидит ее. Она никогда — никогда! — не увидит его. По щекам ее заструились слезы. Страшная боль, сильнее, чем все, что было до этого, охватила все ее тело и душу. Загудел мотор, и Дори закрыла глаза, пытаясь представить себе жизнь без Гила. Без детей. Она старалась вспомнить, как жила до того, как встретила их, до этого несчастного случая. Куда же она ходила? Что делала? Отчего бывала счастлива? Кто заставлял ее смеяться? Чего она ждала от жизни?

Самолет начал выруливать на взлетную полосу. Внутри нее поднялся ужасающий страх. Она хотела сойти с самолета. Ей обязательно нужно сойти!

А что потом?..

Гил не просил ее остаться, не предлагал никакого будущего. Ничто в Колби не принадлежало ей. И даже сам Гил. Его дети. Земля. В Чикаго у нее была работа, была цель в жизни. Мать. Квартира. Мебель. Там были ее друзья. Там она могла ходить по магазинам, пока не падала с ног от усталости. Могла ходить по ресторанам и покупать самые разные пирожные и печенье и… время от времени могла сама испечь какое-нибудь печенье. Угостить им мать. Принести в больницу и угостить коллег. Ей даже нравилось делать это проклятое печенье. И Бакстер обожал его, за исключением разве что орехово-морковного.

Самолет взмыл в воздух. Она вздохнула и вытерла слезы. Ее жизнь не должна состоять лишь в приготовлении печенья. Она просто должна быть жизнью. Сейчас она чувствует себя пустой раковиной, но со временем эти пустоты заполнятся, и это будет совсем скоро. Разве нет? Конечно, она не сможет расстаться с этими пятью месяцами, как будто их просто не было. Но со временем боль утихнет. Разве нет? То, что она решила вернуться домой — это мудрое решение. Нельзя больше стараться убежать от собственной жизни, убежать от самой себя. Ее место в Чикаго. Разве нет?

И вот прошло уже три недели, а она все еще не была в этом уверена. Конечно, все было до боли знакомо. Толпы людей, шум, ветер, так отличающийся от мягкого легкого ветерка прерий.

Ее полностью засосала повседневная жизнь больницы. Первую неделю Дори очень уставала, но потом втянулась в привычный некогда ритм. За время ее отсутствия на работу приняли всего одну новенькую медсестру. Те же самые стажеры, хорошо знакомые ей, заканчивали практику и уже начинали искать место постоянной работы. Пациенты приезжали и уезжали, некоторые тяжелобольные интересовались, хорошо ли она провела отпуск.

Главную сложность представляли выходные дни. Особенно поначалу. Она слонялась взад и вперед по квартире, выискивала какую-нибудь зелень — домашние растения, которые надо полить или прополоть сорняки. В конце концов она выбралась из дома и купила два огромных филодендрона. Однажды Дори приготовила три противня тыквенного печенья — и все их съела. Она пошла как-то раз в магазин вместе с матерью и не нашла ничего, что бы ей захотелось купить. В другой раз она попробовала пройтись по магазинам с подружками и не только не нашла ничего достойного своего внимания, но и с ужасом обнаружила, что ей стало совершенно неинтересно слушать их сплетни. В третий раз она отправилась за покупками одна и купила дощечку для рисования и цветные мелки для Бакстера. Спустя полчаса она все это вернула в магазин, потому что знала, что не сможет отправить это малышу.

Кто-то когда-то написал, что Чикаго — это все самое лучшее и самое отвратительное из всей Америки. Ей стало казаться, что это действительно так. Может быть, за это она и полюбила этот город. Огромные небоскребы. Старинные сельские мельницы. Музеи. Яхты у причала. Приятные особняки по соседству. Разнообразие этнического состава. Что до нее, то уж рестораны здесь были самыми лучшими в мире. Единственной посудой, скапливающейся в раковине у нее на кухне стали чашки из-под кофе. В один прекрасный день она наконец насчитала семнадцать штук и заставила себя помыть их.

Все было нормально, по крайней мере, внешне. Жизнь ее стала в точности такой же, как и раньше. Она лишь стала внимательнее присматриваться к незнакомым людям. Раньше ей и в голову бы не пришло искать в толпе дружелюбные лица, а теперь она это делала и обнаруживала, что их очень мало. Дори понимала, что сама она не может больше оставаться просто лицом из толпы. Она слишком хорошо знала, что весьма чувствительна и легко может вновь сломаться… но, может, это и неплохо, лучше уж знать это заранее.

Хуже всего были ночи. Но к этому она была готова. Так и должно быть. Она подолгу разговаривала с телефоном — обычно он лишь нетерпеливо глазел на нее и не отвечал. «Ну что, ты возьмешь меня в руки или нет?» — спрашивал он. «Я не могу», — отвечала она. «Их жизнь продолжается без тебя. Позвони и узнай, как у них дела. Разве тебе не интересно узнать, что с ними происходит?» «Я не могу», — отвечала она. «Тебе их недостает, ты скучаешь. Так скажи им об этом!» «Не могу», — отвечала она. «Тогда ложись в постель и спи. Надоело мне глядеть на тебя». «Не могу», — отвечала она.

В августе вдруг установилась жуткая жара. Дори была счастлива, что вовремя вернулась и не упустила возможности хоть чем-то занять себя.

— Боже, я чувствую себя какой-то тающей свечой, как будто меня расплавили, — простонала она, обмахиваясь чьей-то картой. — Мозги напрочь отказываются работать.

Когда Богу было угодно включить жару, все жители Чикаго включали кондиционеры. В городе наступали перебои с электроэнергией. Больница же становилась сущим преддверием ада, ведь вся энергия уходила на хирургическое отделение и операционные.