Мария Корелли - Зиска. Загадка злобной души Страница 5

Сер Четвинд фыркнул. У него возникло подозрение, что над ним – главным редактором и собственником «Дейли Дайал» – насмехались, и он сразу же вскочил на своих породистых коней Британской Нравственности.

– Француз или не француз, – заметил он, – но идеи, провозглашаемые во Франции в настоящее время, исключительно богохульные и зловредные. В них чувствуется недостаток принципа, нехватка нравственности в – эээ – французской прессе, например, что весьма плачевно.

– А английская пресса непорочна? – вяло поинтересовался Дензил.

– Мы очень на это надеемся, – отвечал сер Четвинд. – Мы делаем всё возможное, чтобы этого добиться.

И на этом замечании он подобрал свой живот и самого себя, собираясь удалиться и оставляя доктора Дина и молодого Мюррея наедине, – неповторимую парочку в контрасте их внешнего вида и одежды, – один был низенький, худой и жилистый в обычного кроя свободно струящемся студенческом наряде; другой – высокий, коренастый и мускулистый, одетый в богатый костюм средневекового флорентийца и смотревший на весь мир, как на прекрасную картину той эпохи, из которой он вышел в своём костюме. На секунду между ними воцарилось молчание, затем доктор заговорил негромким голосом:

– Это не годится, мой дорогой мальчик, уверяю вас, это никуда не годится! Вы разобьёте своё сердце о мечту и сделаете себя несчастным напрасно. И точно так же вы разобьёте сердце и своей сестры; вероятно, об этом вы не подумали?

Дензил упал в только что освободившееся кресло сера Четвинда и испустил вздох, который был почти стоном.

– Хелен ещё ни о чём не знает – пока, – сказал он хрипло. – Да я и сам ничего не знаю – откуда мне знать? Я ни слова ещё не сказал ей. Если бы я высказал всё, что было у меня на уме, смею предположить, что она бы надо мной посмеялась. Вы единственный, кто разгадал мой секрет. Вы видели меня прошлой ночью, когда я… когда я провожал её до дома. Но я и шагу не ступил за порог её дома – она бы не позволила. Она пожелала мне доброй ночи снаружи; слуга открыл дверь, и она исчезла за дверьми, как призрак или ведьма. Иногда я воображаю, что она и есть призрак. Она такая бледная, такая воздушная, такая тихая и такая прекрасная!

Он отвёл взгляд, устыдившись тех чувств, что переполняли его. Доктор Максвелл Дин снял свою студенческую кепку и осмотрел её внутренности, словно считал это очень важным.

– Да, – проговорил он медленно, – я порой и сам так думаю о ней.

Дальнейший разговор оказался прерван появлением военного оркестра этого вечера, который пересекал лоджию и где каждый человек нёс собственный инструмент с собой; и за ними следовали различные группы разодетых людей, все готовые и нетерпеливые перед началом бала. Пьеро и монахи в опущенных капюшонах, девушки-цветочницы, водоносы, символические фигуры «Ночи» и «Утра» смешивались с подделками нынешних и уже погибших королей и королев и начинали стекаться вместе, смеясь и болтая по пути в бальную залу; и теперь среди них появился человек, чьи выдающиеся рост и телосложение, в сочетании с его в высшей степени живописной полудикой красотой, заставляли всех поворачивать головы и смотреть на него, когда он проходил мимо, и перешёптываться, отпуская различные комментарии по поводу его отличия от них самих. Он нарядился по случаю бала в вождя бедуинов, и его пылкие чёрные глаза и сильно вьющиеся тёмные волосы, в сочетании с естественным оливковым оттенком лица, прекрасно подчёркивали белоснежные складки его тюрбана и белизна всего костюма, которая не нарушалась никакими другими цветами, кроме как в талии, где алый блеск излучал кушак, который удерживал убийственного вида кинжал и другие соответствующие виды оружия нападения у него на поясе. Он вошёл в холл быстрым, неповторимо лёгким шагом и направился прямо к Дензилу Мюррею.

– Ах! вот вы где! – сказал он по-английски с лёгким иностранным акцентом, который скорее радовал слух. – Но, мой превосходный мальчик, какое чудо! Костюм Медичи! Не говорите мне, что это пустяки; вы так же хорошо отдаёте себе отчёт о своей красоте, как и любая женщина. Посмотрите на меня – как я прост и скромен!

Он рассмеялся, и Мюррей подпрыгнул с кресла, в котором до этого уныло возлежал.

– О, клянусь, мне это нравится! – воскликнул он. – Просто и скромно! Почему же все пялятся на вас теперь, будто вы прибыли с луны! Вы не можете быть Арманом Джервесом и одновременно простаком и скромником!

– Почему бы и нет? – просто спросил Джервес. – Слава капризна, и труба её недостаточно громка, чтобы услышал сразу весь мир. Почтенный хозяин грязного базара, где я ухитрился приобрести сии очаровательные атрибуты костюма бедуинов, никогда в жизни обо мне не слыхал. Несчастный человек! Он не знает, что потерял!

Тут его сияющие чёрные глаза внезапно обратились к доктору Дину, который «изучал» его в таком же настойчивом стиле, как он обычно изучал всё.

– Это ваш друг, Дензил? – спросил он.

– Да, – с готовностью отвечал Мюррей, – очень хороший друг – доктор Максвелл Дин. Доктор Дин, позвольте представить вам Армана Джервеса, он не нуждается в моих дальнейших рекомендациях!

– В самом деле, не нуждается! – сказал доктор с церемонным поклоном. – Его имя обладает вселенской славой.

– Не всегда в этом есть одни только преимущества – в этой вселенской славе, – ответил Джервес. – Не правда и то, что всякая слава обязательно является вселенской. Быть может, единственный живший человек, известный по всей вселенной, по крайней мере, по имени, это был Золя. Человечество единодушно в оценке порока.

– Не могу полностью согласиться в этом с вами, – медленно проговорил доктор Дин, не спуская пристального взгляда с отважного, гордого лица художника, исполненного исключительного любопытства. – Французская Академия, я полагаю, подходит индивидуально в оценке человеческих слабостей, как и большинство людей; но, взятых вместе, некий дух, более возвышенный и сильный, чем их собственный, держит их в единодушном отрицании пресловутого Реалиста, кто жертвует всеми канонами искусства и красоты в угоду обсуждению неприличных тем в приличном обществе.

Джервес натянуто рассмеялся.

– Ох, однажды он прорвётся, можете быть уверенными, – ответил он. – Нет более возвышенного и сильного духа, чем дух натурализма в человеке; и во времена, когда некоторые предрассудки вымрут и слезливое чувство поистрепится, Золя будет назван в числе первых французских академиков даже с бо́льшими почестями, чем если бы он преуспел в самом начале. Так бывает со всеми этими «избранными» телами. Как сказал Наполеон: «Le monde vient a celui qui sait attendre»5.

Маленькое лицо доктора теперь отражало самый живой и страстный интерес.

– Вы так уверены в этом, монсеньор Джервес? Вы полностью убеждены в том, что сейчас сказали?

– А что я сказал? Я забыл! – улыбнулся Джервес, зажигая сигарету и лениво её раскуривая.

– Вы сказали: «Нет более возвышенного и сильного духа, чем дух натурализма, в человеке». Вы убеждены в этом?

– А почему нет, конечно! Всецело убеждён! – И великий художник выглядел удивлённым, поскольку не дал никакого ответа. – Натурализм – это природа или вещи, к ней принадлежащие, и нет ничего выше или сильнее, чем природа повсюду и везде.

– А как насчёт Бога? – спросил доктор Дин с любопытством, будто предлагал замечательную головоломку.

– Бог! – Джервес громко рассмеялся. – Пардон! Вы не священник?

– Никоим образом! – И доктор слегка поклонился и протестующее улыбнулся. – Я никаким образом не связан с Церковью. Я доктор права и литературы – всего лишь скромный приверженец философии и науки вообще…

– Философия! Наука! – перебил его Джервес. – И вы спрашиваете о Боге! Parbleu!6 Наука и философия уже оставили Его далеко позади!

– Именно! – И доктор Дин довольно потирал руки. – Это ваше мнение? Да, так я и думал! Наука и философия, говоря в комплексе, побили бедного Бога на Его же поле! Ха-ха-ха! Прекрасно, прекрасно! А также смешно! Ха-ха!

И весьма забавный вид был у этого «скромного приверженца философии и науки вообще», поскольку он от смеха раскачивался из стороны в сторону и его маленькие глазки почти исчезли под нависшими бровями в процессе выражения его веселья. И две пересекающиеся линии образовались рядом с тонким ртом – такие линии обычно вырезали на древнегреческих масках, изображавших сатиров.

Дензил Мюррей вспыхнул от неловкости.

– Джервес ни во что не верит, кроме Искусства, – сказал он, будто несколько извиняя своего друга: – Искусство – единственная цель его существования; я не думаю, что у него вообще бывает время задумываться о чём-либо ещё.

– А о чём же ещё должен я задумываться, mon ami7? – воскликнул Джервес весело. – О жизни? Она для меня Искусство; и под Искусством я понимаю совершенство и преображение Природы.