Татьяна Ефимова - Осязаемая реальность Страница 5

А после, конечно, случится чудо – и он дождется той самой встречи, будет бормотать что-то о прекрасной погоде, сжимая в руках стопку своих карточек, но не помня ни слова из сотни вымечтанных и оглаженных фраз. Но его собеседница все же поднимет глаза и разглядит его лицо, а потом ей покажется, что его вымокшая под недавним дождем рубашка немного пахнет шафраном.

Кто на трещинку наступит

Герде удивительно не шла юность. Она словно всегда была такая – взрослая, основательная, плотная: чуть старомодные платья, скучные стрижки, очки. Пока ровесницы росли вверх, порхали по городу, легкие, как юные птицы – чирикает, щебечет, вот-вот взлетит, Герда ходила медленно, опустив голову, словно бы выбирая, куда поставить ногу. Никто не знал, что на улице, чтобы не смущаться, она всегда играет в старую игру – пройти свою дорогу, не наступив ни на одну трещинку в асфальте. А если бы и знали, не поверили: Герда? Играет? Не смешите мои глаза.

Юность кончалась быстро, как сладкая газировка. Все, кто порхал, приземлялись, устраивались, мастерили гнездовища из ломаных веток, пуха и перьев. Сравнивали высоту убежищ, таскали чужие стройматериалы, обучались птичьей лжи – легкой, колючей, бессмысленной.

А Герда просыпалась утром, одевалась и шла на службу, по-прежнему не поднимая головы и считая трещинки под ногами. Игра прекратилась внезапно: город устелили брусчаткой, мелкой, размером вполовину Гердиной туфельки. От серых квадратиков Герду тошнило – пришлось поднять глаза и оглядеться.

Оказалось, что женская жизнь, бодро кипящая вокруг, вся состояла из греха и несбыточной надежды на счастье. Грехами считались: порченая пища, сон с накрашенным лицом, дешевые лифчики, поношенная обувь и старость – самый страшный, самый неотмолимый грех.

Покорно признав себя грешницей – от дорогого белья было стыдно, а молоко в холодильнике упрямо скисало – Герда принялась бороться с собственным телом, так и норовившем состариться. Руки, туловище, сухие пятки – вот это все неудобное, неловкое, живое, требовало ухода и ограничения. Герда купила крем для ног, стала вставать пораньше и пыталась вырастить на себе жесткий панцирь из рельефных мышц – коврик из детского одеяльца, наклон, наклон, приседание, а вместо гантелек— пластиковые бутылки с водой. Панцирь не появился ни через день, ни через два, адски болели бока, а одеяльце пахло кошкой. Герда, вздохнув, оставила мечты о безгрешном рельефе и просто старалась не замечать себя – это просто, если носить плотную юбку достойной длины и квадратный жакет с плоскими пуговицами.

Но однажды на улице Герду остановил один дурак. Он очень не любил птичьих повадок в человечьем обличье – суеты, пощелкивания клювом и прыжков, поэтому ему пришлась по душе Гердина неопределенность, безыинтригующий наряд и тихий ход. Знакомиться он не умел, но отчего-то вечером они уже сидели в Гердиной кухне, осторожно трогая хрустальные бокалы – дурак где-то читал, что дамы любят красное вино.

Мама всегда твердила дураку – не доверяй узко губым женщинам – они прячут продукты и бьют домашних животных, и он все пытался рассмотреть, какие у Герды губы. А она молчала, отворачивалась и думала – вот дурак, чего он так смотрит.

А потом вдруг оказалось, что у Герды есть не только туловище и пятки, но много всего такого, о чем не говорят вслух. И губы у Герды оказались вполне приличные – и это даже дураку было понятно.

Когда совсем стемнело и вино было выпито, дурак долго рассказывал Герде о женской красоте – он немного повернутый был на этом вопросе. Он говорил, что красота бьет наотмашь, оставляя солнечные пятна на обороте глаз, ослепительные отпечатки неуловимого и живого. Он говорил, что красота – это откровение – новое лицо, дышащее свежестью, обещающее все объяснить, открыть все тайны поросших временем камней, плотных океанских глубин и пламенного сердца земли.

Герда не совсем понимала, о чем это он. Запутанные слова цеплялись друг за друга тонкими лапками, падали мягкими ивовыми ветками, разбегались асфальтовыми трещинками – и Герда уснула, напрочь забыв о накрашенных ресницах.

Лишние слёзы

Женщины были с самого начала – запахами, песнями, медленными разговорами. Женщины были звоном посуды, чем-то льющимся и звенящим, легким теплом ситца, душной нежностью фланели. Женщины отвечали за вкус и цвет, заслоняли телом от темноты, грели его лицо руками, если было страшно или больно.

Он рос, тянулся к свету, а женщины уменьшались в размерах, теряли волшебство – тексты песен оказались скучными, запахи разочаровывали, а уют окутанных кухонным чадом разговоров пропал.

Из-за просторного женского тела, бывшего только вчера целой вселенной, показались мужчины, а от них веяло угрозой: порой даже на самом бессмысленном, тощеньком лице мерещилась вороная ассирийская борода, а в самых бесцветных глазах била хвостом яркая тысячелетняя злоба. Бывшие хозяйки мира бегали рядом —постоянно спешили, приносили, уносили, говорили быстро и требовательно, с надрывом.

Среди этого судорожного мелькания лиц запомнилось только одно – не женское, не мужское, а девчачье личико – самое обычное, с пухлыми щеками и прыщиком у губ. На каком-то взрослом празднике, в привычной для подростков ссылке остывшей кухни, девочка шепотом рассказала ему, как придумала найти себе личного бога. Тот, который предлагался родителями, пугал – ни прощения, ни веселья, только чистая борода и беспощадные глаза. А вот старые, забытые идолы были нестрашные и красивые – обнаженные греческие хулиганы, твердые желтые боги Египта, абсолютно равнодушные Будды. Самой удобной оказалась некая Исида – тихонько собирала своего мужа по кусочкам, носила нарядные крылья и смешную шапочку. Выбрав Исиду, можно было бы просто выйти вечером на балкон, смотреть на небо и тихо просить, а изумленная богиня, долгие века терпевшая забвение, непременно бы откликнулась.

Услышала ли Исида глупую девочку, он так и не узнал. Но в ночном небе, за острыми взглядами звезд, ему долго еще мерещился кто-то забытый, но не теряющий надежды на воскрешение. Наверное, молиться ему было бы легко – словно бы ты знаешь главный секрет и можешь пройти без очереди, гордо глянув на терпеливую толпу, вяло шепчущую что-то у входа в другой храм.

Став совсем взрослым, и вступив по телесным своим потребностям в плотные, близкие отношения с женщинами, он узнал поближе их странный и дикий мир. Самолично назначенные пытки, еже утренняя борьба и ежевечернее поражение – наблюдать за этими прыжками было смешно и горько. Именно тогда женщины, живущие рядом, окончательно потеряли голоса —их песни навсегда исчезли, а надрыв перешел в ультразвук, неслышимый человеческому уху. Беззвучно шевеля губами, его подруги скользили мимо, задерживаясь рядом лишь для короткого обмена несуществующим теплом. А потом было пусто: вечером, перед сном, после привычного сражения с мелкими укусами дня, внутри звенела бестелесная тишина.

Раздражение от жизни кипело и переливалось через край – благо, поводов для гнева реальность подсовывала предостаточно. Казалось, что все, абсолютно все были крепко накрепко приколочены к своим крестам, и самым постыдным образом изображали радость, испытывая при этом нескончаемой глубины страдание. О любви, счастье, доброте и говорить не хотелось – кому нужны эти дурацкие выдумки, похожие на ветхое белье, смущенно сохнущее на ветру.

Времени для сожаления не осталось – пройденный путь как грязная колея на обочине – не давал шанса остановиться и подумать. А думать очень хотелось – когда, если не сейчас? Вот было бы хорошо, если бы вместо раздражения пришла жалость – ко всем несчастным, сражающимся без войны, обижающим без причины, шумящим без повода.

Но жалость не приходила, драгоценности не копились, ума не прибавлялось, да и вспоминать было нечего – только короткую безопасность детства и шепот дурочки с фальшивой египетской статуэткой в руках:

– И она ему, понимаешь, была и сестра и жена как бы одновременно. А у него еще брат был, звать его Сет – злой очень. Он Осириса изловил и на кусочки порвал, раскидал везде по стране. Исида тогда плакала долго и очень сильно, а потом пошла Осириса собирать. Четырнадцать кусочков нашла, все тело, кроме.. ну короче, всё собрала, а чего не доставало, из глины слепила. И потом оживила его своей волшебной силой, и они жили еще долго-долго и очень счастливо. А после всех этих бед она очень стала добрая, и за всех теперь переживает – и за детей, и за женщин. И когда кто-то умирает – неважно кто, она плачет также сильно, как по Осирису. Понимаешь, из-за каждого плачет и убивается…