Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы Страница 5

Мать Боббо в очередной раз выдернула каблуки из рыхлой, ухоженной земли Руфиной лужайки, поманила мужа и вместе с ним направилась к парадному входу. По пути она заглянула в окно гостиной и там, надо же, увидела прямо перед собой внушительную спину и зад Руфи, которая склонилась над проигрывателем, выбирая подходящую музыку, чтобы услаждать слух гостей до и после ужина.

Руфь распрямилась и треснулась головой о дубовую балку над камином. Дом явно не был рассчитан на обитателей с такими габаритами.

Когда свекровь приблизила лицо к окну, чтобы немного пошалить, Руфь обернулась. Даже через стекло было видно, что она плакала. Лицо у нее опухло, веки покраснели.

— Хандра! — вполголоса объяснила Бренда Энгусу. — Обычное дело в этих пригородах! От нее никто не застрахован, будь ты хоть трижды благополучен.

И тут у них на глазах Руфь воздела руки с растопыренными, как когти хищной птицы, пальцами к зеленовато-синему потолку гостиной — и выше, к небу, — словно призывая какого-то карающего бога, какую-то неотвратимую судьбу сойти на землю.

— По-моему, она сегодня немного не в себе, — сказала мать Боббо, вынужденная против воли признать очевидное. — Надеюсь, она расстроилась не из-за Боббо. Родители Боббо отошли от окна и уселись на низенькой скамейке в саду; там, глядя, как над Совиным проездом сгущаются вечерние сумерки, они от нечего делать поговорили о жизни — своей собственной и вообще.

— Подождем тут, пусть успокоится, — сказала мать Боббо. — Гостей принимать ох как непросто, даже если собираются только свои — все на нервах!

У нее на все случаи жизни было припасено участливое слово и милое объяснение. Просто непонятно, в кого Боббо уродился таким неугомонным, деятельным, тщеславным — вечно-то он был недоволен тем, что имел. Отец Боббо вполне разделял склонность жены к так называемому позитивному образу мыслей: в шестидесяти шести и двух третях случаев из ста этот способ мышления себя оправдывал. Когда считаешь, что все что ни делается — к лучшему, то, как правило, так оно и бывает, и следовательно, самое мудрое — отойти в сторону и пустить все на самотек. Но Боббо, в отличие от своих родителей, не желал полагаться на волю случая. Боббо желал иметь стопроцентные гарантии успеха, на меньшее он был не согласен.

Боббо наконец закончил одеваться. Вещи его всегда были безупречно выстираны и лежали наготове аккуратными стопочками, и он привык принимать это как должное. Когда он оставался у Мэри Фишер, обязанность содержать в порядке его вещи брал на себя слуга, Гарсиа; и э то тоже Боббо принимал как должное.

«Что у Мэри Фишер сегодня на ужин?» — подумал Боббо, не ведая, что тот же вопрос чуть раньше задавала себе его жена, и ему захотелось стать кусочком изысканного деликатеса, который его любовница положила бы себе в ротик. Ах, какое блаженство, когда тебя вот так целиком, без остатка, поглощают, вбирают в себя!.. Ломтик лосося, долька апельсина, глоток шампанского!..

Вот чем любила полакомиться Мэри Фишер, дразня ваше воображение и пробуждая разные фантазии. Ох уж эта Мэри Фишер! Изысканна до невозможности. «Если купить немного свежезасоленной семги, — приговаривает она, — это выйдет не дороже, чем много-много банок консервированного тунца. Зато вкус — не сравнить!»

Это не совсем ложь, но и не правда, это так типично для всего, что Мэри Фишер изрекает и что она пишет.

Боббо вошел в гостиную и увидел свою великаншу-жену, хватающую воздух растопыренными пальцами.

— Чего ты плачешь? — спросил он.

— Да головой больно стукнулась, — сказала она, и он удовлетворился этой ложью, поскольку с минуты на минуту должны были появиться родители и, кроме того, он с некоторых пор потерял интерес к тому, что говорит или что делает его жена и почему она плачет. Уже в следующую минуту он напрочь забыл о Руфи и задумался над вопросом, который в последние дни все чаще его беспокоил: как бы поточнее узнать, что за отношения у Мэри Фишер с ее лакеем Гарсиа? Гарсиа нарезал к столу прозрачными ломтиками семгу, открывал шампанское и протирал снаружи и изнутри оконные стекла на нижних этажах. Остальную, более грязную работу по дому, он перепоручал женской прислуге. За свои труды Гарсиа получал 300 долларов в неделю, то есть в два раза больше, чем слуги-мужчины получали у других клиентов Боббо. Гарсиа подавал хозяйке кофе в маленьких кофейничках, которые он оставлял для нее на большом стеклянном столе с тускло отсвечивающим стальным стержнем вместо ножки; за этим столом Мэри Фишер писала свои романы — на тончайшей бумаге, ярко-красными чернилами. Почерк у нее был мелкий, ажурный, как паутинка. Гарсиа был высокий, упитанный молодой брюнет с красивыми длинными пальцами — знать бы еще, не забредают ли эти его пальцы куда не надо, невольно подумал Боббо. Лет Гарсиа было двадцать пять, и вид у него был такой, что мозг Боббо тотчас настраивался на сексуальную волну.

«Фи, Боббо! — укоряла его Мэри Фишер. — Уж не ревнуешь ли ты? Побойся Бога! Гарсиа мне в сыновья годится!»

«Ничего, Эдипу это не помешало», — ворчливо буркнул тогда Боббо, и Мэри Фишер ужасно смеялась. Какой очаровательный у нее смех, и как легко ее насмешить. Боббо хотел, чтоб никто, кроме него, не слышал, как она смеется. Но невозможно же в самом деле все время сидеть возле нее? Хотя это был единственный способ удержать ее при себе и надежно обеспечить ее верность. Но, с другой стороны, Боббо нужно было зарабатывать деньги, трудиться, выполнять отцовские обязанности и, между прочим, супружеский долг, какой бы неуклюжей, слезливой и надоедливой ни была его жена. Он понимал это так: женился — неси свой крест до конца. Он терпит, и Руфь потерпит.

Жена казалась ему настоящей великаншей, а с тех пор, как он поведал ей о своей любви к Мэри Фишер, она в его глазах достигла и вовсе гигантских размеров. Он поинтересовался, не прибавила ли она в весе, но она сказала: «Нисколько», — и для доказательства влезла на весы. Девяносто. Вроде даже на полкило похудела! Надо же, значит, это ему только показалось, что ее так разнесло.

Боббо поставил на проигрыватель пластинку. Он надеялся, что музыка заглушит рыдания жены. Для успокоения нервов — ее и своих собственных — он выбрал Вивальди. «Времена года». И что зря слезы лить? Чего ей от него надо? Можно подумать, он когда-то говорил, что любит ее. А может, и верно — говорил? Напрочь выпало из памяти.

Руфь вышла из комнаты. Он услышал, как открылась дверца духовки — потом вскрик, грохот железа. Пальцы себе обожгла. И все волованы попадали на пол, как пить дать. А пронести-то противень нужно было всего чуть-чуть — от плиты до стола.