Салли Боумен - Темный ангел Страница 5

Это повергало меня в страх. Я не могла понять: говорит ли в нем воздействие морфия или что-то другое. Я росла в окружении некоторых тайн, которые так и не получили разрешения, тайн, начало которым было положено до моего рождения и крестин, и переросла их, во всяком случае, считала, что оставила их за спиной. Но мой дядя Стини настойчиво пытался вернуть их. Вихрь, коловращение слов и образов: дядя Стини мог говорить о крокете, но в следующую минуту речь шла уже о комете. Он часто говорил о лесах вокруг Винтеркомба – тема, к которой он возвращался с растущей и непонятной страстью. Так же он говорил – но тут уж я была почти уверена, что сказывалось действие морфина, – о насильственной смерти.

Думаю, что Векстон, который был свидетелем многих его высказываний, понимал их лучше, чем я, но он ничего не объяснял. Он продолжал оставаться спокойным, сдержанным и молчаливым – в ожидании смерти старого друга.

До наступления финала были два дня, полные спокойствия и ясности, когда Стини, как я думаю, собирал силы для последнего сражения. И затем, как я рассказывала, смерть его последовала с милосердной быстротой. Векстон сказал, что Стини покинул нас по своей воле.

Так что можно ли утверждать, что «все прошло легко»? Я посмотрела на Виккерса, который, пока я молчала, разглядывал подлокотник дорогого кресла. Я догадывалась, что Стини, который так старательно готовил свой уход со сцены, предпочел бы, чтобы я подчеркнула его браваду и ничто иное.

– Он… держался до последнего, – сказала я.

Это, мне показалось, даже обрадовало Виккерса, потому что облегчило бремя его вины. Он вздохнул.

– О, как хорошо.

– Конечно, он лежал в постели. В своей комнате в Винтеркомбе. Вы должны ее помнить…

– До'огая, кто может забыть? Просто абсурдно. Еще его отец оборудовал эту комнату.

– Он читал стихи, поэмы. Большей частью Векстона. И его письма… самые старые, которые он писал Стини еще во время первой войны. Он рассматривал альбомы со старыми фотографиями… что было странным. Недавнее прошлое совершенно не интересовало его, он хотел как можно дальше уйти в воспоминания. В свое детство, в тот Винтеркомб, которым он был когда-то. Он много говорил о моих бабушке и дедушке и о своих братьях. Конечно, о моем отце. – Я сделала паузу. – И о Констанце.

– Ах, Констанца… Он должен был вспомнить ее. Стини всегда обожал ее. Остальная же твоя семья… – Виккерс позволил себе легкую усмешку, в которой проскользнула злость. – Я бы сказал, что они были далеко не так расположены к ней. Твоя тетя Мод поносила ее, конечно, а твоя мать… ну, я всегда слышал, что она старалась избавиться от ее присутствия в Винтеркомбе. Я никогда не мог понять, в чем дело. Ну, просто какая-то маленькая тайна… Стини упоминал об этом?

– Нет, – ответила я, утаив истину, и если даже Виккерс заметил мою заминку, то не подал виду. Он снова наполнил бокалы шампанским. Что-то – скорее всего упоминание о Векстоне – заставило его напрячься, чего он больше всего не любил, и как-то сразу он утомился от разговора о моем дяде. Встав, он начал перебирать кучу снимков, которые лежали на столе рядом с ним.

– Если уж мы заговорили о Констанце, посмотри вот на это! Наткнулся совсем недавно. Одна из моих ранних работ. Первый ее снимок, который я сделал. Ужасно выстроен, искусственный, а датирован, как я предполагаю… но все равно, я могу использовать его в ретроспективе. В нем что-то есть, тебе не кажется? – Он держал крупный черно-белый отпечаток. – Тысяча девятьсот шестнадцатый, то есть мне было шестнадцать, как и Констанце, хотя, конечно, годы на ней не сказываются. Посмотри. Видела ли ты такое раньше? Разве она не потрясающе выглядит?

Я смотрела на фотографию: она была в новинку для меня, и Констанца в самом деле выглядела потрясающе. Юная Констанца лежала, приняв соответствующую позу на, кажется, похоронных дрогах, задрапированных складками плотного белого материала, скорее всего сатина. На виду были только ее руки, в которых она держала цветок, и голова. Все ее тело было будто утоплено в складках материала, напоминающего саван. Ее черные волосы – тогда они были длинными, я никогда не видела Констанцу с длинными волосами – были зачесаны наверх и убраны в небрежную прическу так, что вдоль лица спускалось несколько прядок.

– А вот еще одна, посмотри… – И Виккерс протянул мне фотографию из разряда «семейных снимков».

Я сразу вспомнила его. Он был снят в Венеции в 1956 году. Констанца и группа ее друзей стоят около Большого канала: за ними без труда можно различить очертания церкви – Санта-Мария-делла-Салюте. Группа элегантных людей в светлых летних нарядах. В ее составе были легендарные близнецы Ван-Дейнемы, обоих сейчас нет в живых. За мгновение до того, как щелкнул затвор фотоаппарата, помнилось мне, близнецы дурачились, перекидываясь панамой. С самого края группы, слегка отдалившись от нее, стояли фигуры двоих молодых людей. Все вокруг было залито золотым венецианским светом, но они отошли в тень церкви: высокий темноволосый человек с замкнутым и сосредоточенным выражением лица и молодая женщина, на которую он смотрит.

Она тоже отличалась высоким ростом, у нее была стройная фигура. Пряди ее распущенных волос лежали поперек ее лица; солнце Венеции заставило их отливать густым золотом. Волосы закрывали лицо и мешали рассмотреть его черты. Она отвернулась и от камеры, и от мужчины в темном костюме. Она выглядит, подумала я, словно готовая сорваться в полет птица – эта молодая женщина, которой когда-то была я.

Мне было тогда двадцать пять лет. Я еще не была влюблена в мужчину, стоящего рядом со мной, но чувствовала в тот день, что, возможно, любовь придет ко мне. Я не хотела смотреть ни на фотографа, ни на этого мужчину, ни даже на саму себя. Молча, без комментариев, положив снимок, я повернулась к Виккерсу.

– Конрад, – в упор спросила я, – где Констанца?

Он стал увиливать от ответа. Он дергался и извивался. Тем не менее сделал, как обещал, несколько телефонных звонков, но – к моему искреннему удивлению – не получил ответа, все они оказались впустую. Похоже, никто не имел представления, где находится Констанца, что само по себе было достаточно странно – но еще не давало оснований для тревоги. Констанца, предположил он, могла неожиданно сорваться с места, она всегда так делала – она ведь всегда была непредсказуемой, не так ли?

– Боюсь, ничем не смогу тебе помочь. Видишь ли, в течение почти года она практически не попадалась мне на глаза. – Он помолчал, оценивающе глядя на меня. – Понимаешь, она стала вести себя как-то странно, превратилась едва ли не в затворницу. Она больше не устраивала приемов – вот уже несколько лет. И если ты приглашал ее… ну, словом, ты никогда не был уверен, придет ли она.