Ричард Райт - Долгий сон Страница 5

— Это вы про покойников?

— Хе-хе! Ты передай, как сказано, а уж Тайри поймет, про кого… — Мистер Джордан колыхался от веселости.

— Ладно, сэр, — прошептал Рыбий Пуп.

Старый лавочник вышел из-за прилавка, заложив за спину правый кулак.

— Угадай, что у меня в руке, — твое будет, — подзадоривал он мальчика.

— Не винный камень? — неуверенно спросил Пуп.

— Он! — просиял мистер Джордан. — Ну, лови!

Правая рука мальчика перехватила винный камень на лету.

— Молодчина! — похвалил мистер Джордан. — А «спасибо» где?

— Ой, спасибочки, мистер Джордан, — пропел он, сунув леденец за щеку.

Под довольный смешок лавочника он выскочил за дверь. От благодушия мистера Джордана стеснительности у него поубавилось, и он не стал обращать внимание на бездельников, которые толпились на крыльце. Посасывая винный камень, он на ходу машинально подбрасывал и ловил хлеб. Как это его угораздило сплоховать перед мистером Джорданом? Ничего, вот только потренироваться чуток… Он подбросил булку фута на три, поймал. Увлекшись, он напряг мускулы и зашвырнул ее вверх что было сил; сверкая на солнце целлофановой оберткой, булка величаво взмыла в поднебесье, на мгновение заслонила собою солнечный диск — и тут он потерял ее из виду. До него донесся чавкающий всплеск. Куда же она делась? Он поискал в высокой траве. А, вот она… Ой, беда какая! Обертка лопнула, белоснежные куски хлеба выпали и валялись теперь как попало в темно-зеленой жиже большущей коровьей лепешки. Он замер, обалдело тараща глаза. Что теперь скажет мама? Он нагнулся и осторожно потрогал один из рассыпавшихся ломтей, пропитанный чем-то вроде пюре из взбитого шпината. Нет, какое там! Убитый, он постоял еще. Из чувства самозащиты он мысленно представлял себе, как это могло произойти: он все исполнил, как было велено, — мирно шел своей дорогой, но вдруг оступился и выронил булку прямехонько на коровью лепешку. Нет, не пойдет… Концы с концами не сходятся. Лепешка футов на десять в стороне от дороги, не может булка отлететь так далеко. Ну а если он обо что-то споткнулся и растерял ломти хлеба? Тоже не годится. Он так и слышал, как мать говорит ему: «Пойдем-ка, покажешь мне, обо что это ты споткнулся…»

Он заморгал, отгоняя набегающие слезы. Ой, да ведь можно попросить у отца десять центов на стаканчик мороженого и купить на них новую булку. Мир, который грозил вот-вот распасться, снова обрел привычные очертания. У дверей похоронного бюро он спрятал винный камень в карман, ему теперь было не до сладостей. Он вошел; от едкого запаха формалина знакомо защипало глаза. Он позвал ангельским голоском:

— Папа!

Откликнулось слабое эхо. В витрине похоронного бюро был выставлен подбитый серым атласом гроб, и тотчас его охватило шальное желание залезть туда и прикинуться мертвым, лечь, вытянуться, закрыть глаза, крепко прижать к бокам руки и не шевелиться, — мать всегда сердилась из-за таких выходок, отец только посмеивался: «Ха! Говорю тебе, этот чертенок ничего не боится!» Но нет, сейчас нельзя. У него большая забота, ему нужно раздобыть десять центов…

— Папа! — позвал он громче.

Он подождал. Где же отец? Он заглянул в комнату бальзамировщика, где висели стеклянные кружки и стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивают кровь и где слышалось мерное странное «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… Что это? Он двинулся по коридору к кладовой, незнакомые звуки усилились, стали явственней.

— Папа! — крикнул он опять, прислушиваясь в недоумении.

Смутное чувство подсказало ему, что звать больше не надо. Комната ожиданий пустовала, и он пошел к комнате, где собирались провожающие, — дверь была приоткрыта, и тяжкие, начиненные теперь упорной настоятельностью удары били из темноты ему в уши: «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… У него открылся рот, но, совладав с побуждением сбежать отсюда, он бесшумно толкнул дверь и по-кошачьи ступил босыми ногами за порог. Когда глаза попривыкли к новому освещению, он различил на кушетке неясные очертания голого тела: отец. Налитые кровью невидящие глаза, напружиненная, взгорбленная спина, хриплое дыхание, со свистом вылетающее из глотки. Он оторопело попятился к стене. Не заболел ли отец? Или это так обрабатывают покойников? Освоясь с полутьмой, он различил еще одно тело, только оно было не мертвое. Страшась выдать свое присутствие, он забился в угол. Струйка пыльного света из-за края шторы падала на залитое потом, отсутствующее лицо отца. Он хотел закричать, но судорожно сжатое горло отказывалось издать хоть единый звук.

Молотьба в полумраке усилилась, стала яростней, послышался резкий, как взрыв, выдох, и в спертом воздухе воцарилась внезапная тишина. Пуп с усилием глотнул, и напряжение, душившее его, разрядилось в слезах.

— Кто там? — зло, с угрозой спросил отец.

— Что ж это, господи? — жалобно всплеснулся женский голос.

Рыбий Пуп увидел, как черное тело метнулось с кушетки.

— Ты, что ли, Пуп? — Смятение в отцовском голосе сменилось боязливой надеждой.

Из-за рыданий Пуп не мог выговорить ни слова.

— Ты чего это тут делаешь? — грозно спросил отец.

Пуп снова не набрался духу ответить.

— И мама тут? — отрывисто, шепотом спросил отец.

— Н-не, пап… Она д-дома, — задыхаясь, выдавил он.

— Это надо же! — Женщина вдруг прыснула.

— Тихо ты, — цыкнул на нее отец.

На мгновение перед ним исполненный глубокого смысла возник образ матери, ровной, замкнутой, — и он понял, что эта женщина заняла здесь ее место.

— Так что ж ты тут делаешь, Пуп? — Отцовский голос смягчился, потеплел.

Но он еще не успел ответить, как отец, вслед за женщиной, судорожно хохотнул.

— Выставил бы мальчонку, — сказала женщина. — Дай оденусь.

Пуп и сам хотел улизнуть, но не смел. Кто знает, сильно он провинился или нет? Отколотят его за это? Но ведь он не виноват, он только делал, что велела мама…

— Ты давно тут? — В ласковом отцовском голосе сквозила тревога.

— Только зашел, — всхлипнул он. — Меня мама прислала…

Неразличимый в сумраке отец торопливо натягивал на себя одежду, источая странный запах, — время вдруг повернуло назад, и Пуп перенесся в то утро, когда отец принес домой ведерко рыбы, и он стоял на кухне, глядя, как растет ворох рыбьих внутренностей, которые бросала на стол его мать. Перед глазами, поблескивая, проплыл туго надутый воздушный шар.

— Пап, — позвал он просительно, готовый признаться в провинности, которой не мог осознать.

— Ступай в контору. Да не уходи, мне надо с тобой потолковать.