Вера Витковская - Птицы небесные Страница 5

Девы выпучили глаза на Наташу, когда узнали, что она — будущая актриса. Катя даже расхохоталась, наслаждаясь их недоумением, и с любовью оглядела подругу: стильное платьице в русском духе с оборкой, золотистая коса, серо-голубые лучистые глазища, не глаза, а очи, ямочки на щеках. Ну прямо купеческая дочка, какая-нибудь Олимпиада Самсоновна.

Зато одноклассницы Вадика — девушки из хорошего общества. Но очень высокомерные. Снисходительно оглядели их с Наташей, с недоумением — подружку негра. Катя чувствовала себя уверенно, смело и весело встречала глазами оценивающие взгляды. Чуть усмехалась в ответ, зная силу этой усмешки: женщин она приводила в бешенство, хотя не была ни дерзкой, ни вызывающей. Катя уже отрепетировала перед зеркалом с полдюжины усмешек и улыбок для будущих интервью и просто для жизни. Если, например, чуть склонив голову, с усмешкой номер три посмотреть на говорящего, внимательный зритель сразу догадается, что тот врет.

После скучного застолья выключили свет, врубили музыку, склеились постоянные парочки. Катя, откинув голову на спинку дивана, уставилась в одну точку. Рядом, нежно уткнувшись носом в ее плечо, тихо посапывал Вадя. У бедняги нос заложен, ходит, пижон, без шапки в декабре. Она чувствовала, как его ладонь тихо скользит по ее руке от локтя и выше, выше. Его губы уже касались ее шеи.

— Какая у тебя прохладная кожа! — жарко прошептал он Кате прямо в ухо.

— Перестань, щекотно. — Она поежилась и легонько оттолкнула его.

В мигающем свете ночника она видела совсем близко глаза Вадика, словно затянутые белой пленкой, бессмысленные, не его глаза. Его губы жадно тянулись к ее лицу. Как всегда, от громкой музыки на душе у нее сделалось тоскливо. Она вспомнила, что вчера весь вечер бродила со Стасом в парке возле общежития. Как было хорошо и спокойно с ним. Он рассуждал о Гомере и пожимал своей большой теплой ладонью ее зябнувшие пальцы.

«Почему у Вадика такие влажные ладони? — подумала она с раздражением. — И губы тоже». Вадик настойчиво притянул ее к себе и неумело поцеловал в губы. Это была пытка, но она стойко ее перенесла, стараясь не выдать отвращения и не обидеть его. Обижать людей она не любила. К тому же Вадя так много помогал ей и делом, и советом. Его библиотека всегда была к ее услугам, он писал за нее рефераты, делал переводы. Нет, Вадю она никогда не бросит — придется встречаться с ним хотя бы раз в две-три недели: ходить в кино, гулять, терпеть его нежности.

Ну почему Стае не Вадя, а Вадя не Стае? Вот бы им поменяться внешностью.

Неделю назад Стасик наконец осмелился в первый раз ее поцеловать. Она давно с любопытством ждала — как это будет, держась отстраненно, ничем не поощряя ухаживаний. Его объятия обволакивали, как утренний сон. Она любила его запах. Рассыпающиеся в ее ладонях светлые волосы Стаса, его кожа пахли дорогим одеколоном, хорошим табаком, чем-то неповторимым.

Даже когда он просто целовал ее руку, по коже пробегал разряд электрического тока. Когда в первый раз встретились их губы, в груди у нее заклубился удушливый спазм. «И вовсе я не фригидна, как говорит Наташка, — подумала в эту минуту Катя, — я совершенно нормальная женщина, испытываю волнение в объятиях парня, который мне нравится. У меня вполне достаточно чувственности, чтобы в один прекрасный день влюбиться. Хорошо, если бы у меня был один-единственный возлюбленный на всю жизнь. Но это едва ли возможно в наше-то время».

Катя очень гордилась своей целомудренностью и не понимала женщин, которые столько времени, душевных и физических сил отдают «личнухе». Часто влюбляются, невыносимо страдают, переносят унижения. Зачем? В жизни есть более высокие цели, интересная работа, обязанности перед семьей, детьми. Все это порой подменяется чистой физиологией. Что такое любовь, в конце концов? Физическое влечение, инстинкт продолжения рода, чуть-чуть облагороженный нежностью и наслаждением. Она презирала «физиологичных» девиц. И пусть то, что она считала чистотой души и тела, другие именовали гордыней, холодной рассудочностью, фригидностью. Уж лучше быть холодной, чем распущенной. И все же Катя очень обрадовалась, впервые испытав эти новые ощущения от поцелуев и объятий Стаса. Она увлеклась им, и довольно сильно.

«Мой увалень!» — думала она о нем с нежностью. Стае, конечно, не был толстым, скорее крепко сбитым, широкоплечим. Даже ходил он, как моряк по палубе, чуть вразвалочку. Эта морская походка умиляла Катю. И таких глаз ни у кого не было — огромных, серых и живых, как два воробушка, вот-вот вспорхнут и улетят. Катя целовала его в глаза, веки вздрагивали, ресницы щекотали ей губы. Она никогда не говорила ему ласковых слов. Мужчин нельзя баловать — таково было ее убеждение.

Ну все, довольно. Она мягко отстранилась от Вадика, решительно встала и поправила волосы. Где Наташка? На этой тусовке два-три очень опасных типа с ее факультета. Катя видела, какие алчные взгляды они бросали на «Олимпиаду Самсоновну». Но все обошлось: Наташа с Бобом мирно пили чай на кухне и беседовали. Прикрыв дверь на кухню, Катя первым делом вынула платок и украдкой вытерла шею и губы.

— Смотри не обижай Боба! — погрозила она пальцем Наташе.

Боб густо покраснел, а Наташины глаза в ответ брызнули весельем. Катя напрасно беспокоилась за эту тихую парочку: скорее Натали соблазнит бедного Боба. Не нравилась ей эта компания: ни интересных разговоров, ни умных людей. Так мучительно потянуло домой, в общагу, что она не сдержалась, тихо шепнула Наташе: «Уходим». Они наскоро попрощались и радостно вылетели за дверь. Вадик остался с гостями. Ничего, подружки его быстро утешат.

В общежитии Катя почувствовала себя счастливой. Вот где она как рыба в воде — среди своих. Все комнаты и холлы были ярко освещены, мерцали елки, гремела музыка. Здесь царило настоящее веселье. В их триста семнадцатой хохот заглушал даже музыку. Коллективно сочиняли очередное письмо для сирийца Наджипа. Вообще-то его звали просто Джипом. Парня постоянно обижали и даже били соотечественники. Катя никак не могла понять почему. Более искушенные в политике и национальных отношениях однокурсники пытались ей втолковать:

— Наверное, у арабов множество народностей и кланов, которые между собой не ладят.

Это все равно, как если бы у нас украинцы начали морды бить москалям, а армяне — грузинам.

Тогда, в конце восьмидесятых, это было недоступно разумению жителей Союза, воспитанных в духе интернационализма.

После очередной обиды Наджип садился писать жалобу декану и заведующей учебной частью, которая обычно начиналась так: «Отец наш родной, декан Засурский, и мать наша, Ольга Семеновна!» Далее Наджип просил о защите и милосердии. Так как в русском Наджип был не силен, то составлять послания ему помогали целыми комнатами, конечно женскими, заодно кормили и утешали. Под Новый год сочинили даже поэму-жалобу.