Татьяна Алюшина - Одна кровь на двоих Страница 5

   — Руки-ноги целы?! Не болят?! Ты не ударилась?! — орал он на весь пляж и ощупывал перепуганную Машку.

   — Не-ет, — непонимающе, собираясь заплакать, проблеяла Машка.

   Схватив ее ручку-спичку, Дима поплыл к берегу, буксируя за собой дитя неразумное, выволок из воды, развернул, поставил перед собой.

   — Ты что, совсем идиотка?! Как можно оттуда нырять?! Я же пошутил, чтобы ты отстала! — орал он, не обращая внимания на любопытство окружающих. — Ты не знаешь дна! Ты плохо плаваешь! Запросто могла убиться!

   Она стояла перед ним, как солдатик, руки по швам, голова опущена, хлопчатобумажный ку-пальничек обвис на плоском животе и прикрытой пупырышками груди, ибо, кроме этих пупырышек, на загорелой до черноты плоскости ничего пока не было, с мокрой гривы ручьями текла по спине вода. Волосы, отделываясь от влаги, скручивались в крупные кудряшки, отсвечивая рыжими выгоревшими прядками.

   Она не плакала, не всхлипывала, смотрела на него огромными серебристыми глазищами, полными непонимания и обиды.

   Господи! Как же ужасно он испугался! В животе что-то мелко-мелко дрожало, рассылая холод по всему телу, он и орал-то на нее от облегчения. И, не выдержав, прижал ее рывком к себе и обнял.

   — Испугалась?

   И тут точно шлюз открылся: она зарыдала, обливая Димин живот потоком горячих слез.

   — Ну все, все! — успокаивал он, как умел, поглаживая ее по голове. — Все, Машка, не плачь!

   Дима понял, что испугался не того, что оказался бы виноват, если бы с ней что-нибудь случилось, и не приговора, обвинения на всю оставшуюся жизнь Полины Андреевны, ее и его родителей, не вечного креста совести — нет! Он до жути перепугался, что Машки может не стать в его жизни! Оказалось, девчонка очень важна лично для него, Дмитрия Победного.

   А Машка все плакала, и он вытирал ей широкой ладонью слезы. Потом он повел ее в город и угощал мороженым и черешней, насыпанной в свернутый из газеты кулек. И привел в кафе, как взрослую, и, как взрослую, оставил сидеть за столиком, а сам, как галантный кавалер, принес газировки и пончиков, щедро обсыпанных сахарной пудрой. И Машка, позабыв о всех недавних страхах, хохотала, запрокидывая голову и открывая миру малозагоревшее горло. Перепачканная с ног до головы сахарной пудрой, летящей с пончиков, которые держала в руке-, она ела и жестикулировала одновременно, что-то рассказывая.

   Дима с удивлением узнал, что она свободно, как на родном, говорит по-английски и учит немецкий. Машка пообещала ему перевести текст толстого заморского журнала, нелегально привезенного знакомыми моряками торгового флота из дальних странствий. И оказалось, что эта щепка — круглая отличница и увлекается историей Древней Руси и на следующее лето обязательно — обязательно! — поедет на раскопки, папа уже договорился.

   Она была на шесть лет его младше — гигант-• екая разница, целая эпоха, временная пропасть!

   Но так ему почему-то хорошо было в тот день, проведенный с этой щебетушкой, говорившей без остановки, еле успевающей перевести дыхание между словами и смотревшей на него с обожанием. Может, оттого, что все обошлось, может, оттого, что она оказалась очень интересным человечком, а может, от осознания, что она часть его жизни.

   «У тебя атрофировано это чувство, удалено, как аппендикс!»

   Наверное.

   Эта двенадцатилетняя Машка была в жизни другого Дмитрия Победного, совсем другого — тому Дмитрию повезло больше.

   «Ты никого никогда не любил! Ни одну женщину!»

   Да, не любил. Факт.

   Но его почему-то тоже никто и никогда не любил по-настоящему, без расчетов и прикидок, искренне, сильно, до потрохов.

   Только та маленькая девочка Машка... Но она любила другого, того Диму.

   — Да и к черту! — взорвался он.

   Что за день такой?!

   «Ты что, Победный, сбрендил?! Какая любовь?!» На самом деле сбрендил! В его лексиконе и слова такого нет! Зачем сорокалетнему жесткому, удачливому, благополучному мужику, хозяину жизни, думать об этой лабуде? И печалиться о том, что что-то недодано в жизни, запивая горечь коньяком?

   Просто день сегодня такой — сплошная засада!

   Да, не задался сегодня день у Дмитрия Федоровича Победного. С самого утра не задался.

   Мария Владимировна Ковальская открыла дверь, вошла в прихожую с облегчением, шлепнула на пол две увесистые дорожные сумки.

   — Слава тебе господи! Добралась! Дом родной! — с облегчением вздохнула она.

   — Пупсик, ты что вернулся? — прозвенел нежный девичий голосок из спальни.

   Завязывая пояс на коротеньком шелковом пе-ньюарчике, из комнаты выпорхнула нимфетка небесной красоты и свежести.

   — Что та-акое? Что здесь происходит? Вы кто? — потребовало объяснений прелестное создание. Нежные переливы в голосе сменились на истеричные нотки базарной торговки.

   — Кхм! — кашлянул за спиной у Марии Владимировны таксист, согласившийся за отдельную плату отнести два неподъемных чемодана в квартиру.

   — Очевидно, я не пупсик, — предположила Мария Владимировна. Порывшись в сумочке, нашла кошелек, достала купюры и протянула водителю: — Поставьте сюда, пожалуйста, — вежливо попросила она.

   — Да что такое?! — возмутилось нежное создание. — Вы совсем обалдели?! Я сейчас милицию вызову!

   Поставив чемоданы, таксист принял купюры и быстро шмыгнул за дверь, подальше от чужого скандала.

   — Милиция — это хорошо, — согласилась с предложением Мария Владимировна спокойно и устало.

   Все ясно и понятно — жена вернулась из командировки. Анекдотичная ситуация. С кем не бывает. Вот и с ней случилось.

   Она сбросила туфли, заперла дверь и прошла в кухню, отодвинув по дороге примолкшую барышню.

   — Я... вы... — забормотало эфирное создание.

   — Да, — отозвалась из кухни Мария Владимировна, — я и вы. Кофе хотите?

   — Не-ет, нет. Я пойду, мне надо... пора, — пятилась в спальню огорошенная красотка.

   — Как угодно, — холодно разрешила Мария Владимировна.

   Устала она ужасно! Многочасовой перелет с пересадкой, смещение всех, каких можно, часовых поясов, утренняя головная боль и несбывшаяся надежда попасть из жары в нормальный температурный режим средней полосы. Первые дни июня, а в Шереметьеве ее встретила африканская жара, усилив головную боль.

   Она плохо ориентировалась в своей кухне — забыла за полгода, но кофе нашла и турку тоже.

   Надо поскорее выпить кофе!

   — Я пойду, до свидания, — прошелестела от входной двери барышня.

   Открылась и закрылась дверь.

   Маша вовремя подхватила турку с грозящей перелиться через край пенной шапкой закипевшего кофе, наполнила чашку, сделала глоток и зажмурилась от удовольствия.