Татьяна Дубровина - Высший пилотаж Страница 50

У Маши возникала единственная ассоциация — с чеховским Ионычем, таким жалким, никчемным… Ванечка вовсе на него не похож. Он весь — стремление, весь — полет, порыв…

Вот он стремительно привлекает Машу к себе, вскидывает на руки… Ноги отрываются от пола, дух захватывает, а в груди такое сладкое, незнакомое томление, восторженное ожидание, которое загоняет глубоко внутрь привычные страхи.

Расслабься, дурочка, прекрати думать о том, как ты выглядишь и прилично ли позволять мужчине целовать себя после всего лишь месячного знакомства… Прилично ли… Он может решить, что… Ой, что люди скажут… А рука поневоле одергивает задравшуюся юбку, натягивает ее на коленки…

Как сильно он прижимает ее… Наверное, сквозь тонкий сарафан он чувствует, как напряглась Машина грудь… И ей неловко, стыдно… Он поймет это как знак ее согласия на дальнейшее, а ведь Маша…

Только рука ее почему-то оставила в покое ситцевый подол сарафана и потянулась вверх, обвилась вокруг его шеи, пальцы зарылись в его волосы, а глаза закрываются сами собой, словно Маша теряет сознание. Свет меркнет, в голове все кружится, и то в жар бросает, то в холод…

Горячее дыхание касается ее щеки, и губы вдруг начинают припухать и чесаться, как после комариного укуса. И унять этот нестерпимый зуд можно только… только… чем? Да! Поцелуем! Разве она сама не знала этого? Разве не чувствовала? Не хотела? Зачем подавлять свои желания, стыдиться их как чего-то неприличного? Только мгновенная неловкость и коротенькая глупая мыслишка: «Он поймет, что я совершенно не умею целоваться…» Однако… он талантливый учитель… или же Маша способная ученица. С каждым мгновением она смелеет все больше и больше, и, когда его язык проталкивается сквозь ее сжатые зубы, Маша осторожно начинает посасывать его в ответ, будто невиданный, изысканный деликатес. У него неповторимый вкус — вкус любимого мужчины…

Ой, да разве Маша влюблена? Разве это чувство замирания, словно ее вышвырнули из самолета, забыв научить пользоваться парашютом, называется любовью? Как это непохоже на то, что описывал Тургенев… Для его героинь любовь — это поэзия, возвышенные мечты, туманное томление… А она… грязная, пошлая. Ей хочется, чтобы рука Ивана-Иоанна коснулась ее коленки, обожгла прикосновением и скользнула выше, к запретному, всегда потаенному, спрятанному от чужих нескромных глаз.

Ах, как это, оказывается, приятно… Словно горячая волна разливается по всему телу. И оно напрягается, как струна… Звонкая, легкая струна изящной певучей скрипки… Кажется, сейчас она зазвучит под его пальцами… Маша всегда стеснялась своего тела, а теперь ей вдруг захотелось обнажить его, чтобы Ванечка мог полюбоваться ее совершенными формами, тонким изгибом бедер, тугой маленькой грудью… Как глупо прятаться под платьем!

Она сама помогает ему срывать с нее сарафанчик, ставший вдруг тяжелыми веригами. И подается навстречу его губам, жадно ищущим крохотный розовый сосок… Голова кружится, но краем глаза Маша успевает заметить, что Иона несет ее к дивану. Сейчас ее спина коснется потертого шелка обивки, и его грудь прильнет к ее груди, и Маша ощутит приятную тяжесть стройного мужского тела… а дальше… дальше…

Она тряхнула головой и поймала себя на том, что скользит ладонью по своему замершему в ожидании телу. Оборки сарафана смяты, лямка соскочила с плеча, а в медном тазу у крылечка веранды пузырится, выкипая, смородиновое варенье. Вот идиотка! Размечталась! Еще чуть-чуть, и пена могла бы залить примус.

Маша судорожно оглянулась по сторонам — не видел ли кто-нибудь, как она тут оглаживала себя, как какая-нибудь шлюшка. Кровь прилила к щекам, слезы отчаяния мутной пеленой застили глаза. Она схватила шумовку и быстро, злясь на себя, принялась вычерпывать пахучую пену в миску.

Что за глупые фантазии! Какая чушь лезет ей в голову! Господи, если бы сейчас кто-нибудь смотрел на нее и сумел ненароком прочесть по ее лицу все эти грешные, грязные мысли! Да Маша просто умерла бы от стыда на месте! Слава Богу, что никто не проходил мимо…

Но помимо этих сумбурных мыслей зудила изнутри еще одна, самая неприятная. Но самая важная, поскольку она являлась открытием и откровением. Ей на самом деле хочется испытать то, что ощущают все нормальные женщины, и единственный, с кем она может это сделать — Иоанн… Иона… Ванечка… Дура проклятая! Что же она наделала?! Ведь это было возможно! Ведь Иона хотел этого, и она сама тоже…

Маша не заметила, что миска уже переполнилась горячей пеной, и та капает с шумовки прямо ей на руку. А когда боль от ожога дошла до сознания, пальцы сами собой разжались, и миска опрокинулась, покатилась по траве, обрызгивая босые ноги мелкими, красными, как кровь, каплями. Маша взвизгнула и бросилась в дом. Рыдания прорвались наружу, судорожные, как у маленького обиженного ребенка. Маша лихорадочно шарила по столу, ничего не видя сквозь слезы. Где-то была баночка с облепиховым маслом… Где же?

Она слизнула с руки сладкую пенку и помазала покрасневшую кожу золотистым пахучим маслом. И тут, как назло, баночка выскользнула из рук и разбилась. И это было уже последней каплей. Маша уткнулась лицом в ладони и заскулила, покачиваясь из стороны в сторону.

«Почему я такая невезучая? За что? Что я делаю не так? — в отчаянии спрашивала она себя. И тут же отвечала: — Так тебе и надо, идиотка! Дура пришибленная! Недоумок! Синий чулок! Другие выходят замуж, детей рожают, а ты сиди одна, недотрога! Еще и в железо закуйся, закажи себе пояс, закрой на замок, а ключ выбрось!.. Мамочка, зачем ты меня воспитала такой недоразвитой? Вот опять все повторяется… Почему со мной всегда так?»

Первый раз такой жгучий стыд и отчаяние Маша испытала, когда ей было шестнадцать. Тогда она была симпатичной выпускницей с пухлыми щечками и такой же длинной косой. Только в косу была вплетена синяя ленточка, а на плечах топорщились оборки черного форменного передника.

Алик учился в параллельном, десятом «Б», и очень ей нравился. Да все девчонки по нему с ума сходили, поскольку к широким плечам и симпатичному открытому лицу у Алика вдобавок было еще одно неоспоримое достоинство: он был победителем всех городских математических олимпиад и гордостью школы.

Всю весну он провожал Машу домой, носил ее портфель, и они беседовали, опьяненные запахом цветущей черемухи, обо всем и ни о чем. Он читал Маше стихи, которых еще не было в школьной программе, завораживая чудным ритмом. Было в них что-то запретное, о чем она могла только догадываться… «Свеча горела на столе… И падали два башмачка со стуком на пол…»

А дальше — ширма, скрывающая от посторонних глаз то, о чем поэт не посмел сказать в стихах…