Под кожей (ЛП) - Стоун Кайла Страница 50

Я хочу будущего, которое Арианна нарисовала для меня, будущего художественной школы в большом городе с небоскребами, возвышающимися надо мной, с огнями и звуками. С квартирой-студией, с кем-то, к кому можно вернуться и разделить все это, кто знает все мои темные уголки и все равно меня любит. Я хочу будущего, где создам новую себя, новую жизнь, но мои связи с домом, с моими братьями останутся по-прежнему прочными как сталь. Я хочу всего этого. Мне нужны эти вещи, как кислород после того, как я чуть не утонула.

Арианна наклоняется ближе. Я вижу все ее несовершенства, трещины на макияже, впадины под глазами.

— Ты самый сильный человек, которого я знаю. Ты зашла так далеко не для того, чтобы сейчас оступиться.

— Что это вообще значит? Ты говоришь, как герой фильма «Жизнь после школы».

— Ты прекрасно знаешь, что это значит. Тебе нужно найти все необходимые ответы, даже если они — из разряда самых пугающих.

Мое дыхание застревает в горле.

— И что дальше?

— А потом, ты пойдешь дальше. И найдешь способ простить.

— Я не знаю… не знаю, смогу ли. Я имею в виду, понимаю, что это часть твоей религии и все такое. Но это не для меня. Как я могу простить? После всего? — Я ненавижу обоих своих родителей. Но больше всего я ненавижу себя. Как может такое яркое, блестящее слово, как прощение, вписаться во всю эту тьму?

— Прощение — это не значит, что человек, причинивший тебе боль, срывается с крючка. Это не значит, что не будет никаких последствий или что ты должна снова с ним начать общаться. Это значит отпустить его, освободить себя. Чтобы ты могла жить спокойно, а не с горечью, ненавистью и обидой — всеми теми токсичными вещами, которые разрушают нас.

— Отпустить, — повторяю я.

Она перебирает пальцами кружевной край своего пледа.

— Но важнее — простить себя. Типа, благодать прямо здесь, ждет, когда мы ее примем.

Я закатываю глаза.

— Ты уверена, что не хочешь стать пастором, как твой отец? Потому что говоришь так, будто проповедуешь.

Тем не менее я слышу каждое ее слово.

Как будто дневной свет давит на кожу моих век. Все, что мне нужно сделать, это открыть глаза.

Я просто должна вспомнить, как.

Глава 38

— Мне очень жаль, — говорит тетя Элли. Она стоит в дверях моей комнаты и смотрит на меня, прикрыв глаза капюшоном.

Мое сердце сжимается в груди. Становится трудно дышать. Это первый понедельник рождественских каникул. Мальчики в своей комнате играют в приставку. Я должна была наверстать все домашние задания, которые пропустила в этом семестре. Вместо этого сижу на кровати и смотрю на свою стену с рисунками бабочек, пока глаза не заслезятся.

— Что случилось?

Тетя Элли только что вернулась из здания окружного суда, где проходило судебное заседание по маминому делу.

— Она не сказала ни одного плохого слова против Фрэнка, ничего. Защита мало что могла сделать.

— Просто скажи. — Мой голос звучит глухо в моих собственных ушах.

— Судья дал ей тридцать лет.

Мой взгляд падает на бабочку железного цвета из Великобритании, Большая голубая. Похожая на гусеницу, она выделяет из своих желез приятный запах медовой росы, чтобы привлечь муравьев-рабочих. Муравьи-рабочие переносят гусеницу в свою колонию и кладут ее прямо в гнездо с личинками. Гусеница выделяет сладкую медовую росу, которую так любят взрослые муравьи, и одновременно пожирает муравьиные яйца и личинки для собственного пропитания. В некоторых случаях она съедает так много муравьиных детенышей, что вся колония разрушается. Муравьи жертвуют своим потомством до полного уничтожения.

Я смотрю на рисунок, пока мое зрение не затуманивается. Фрэнк сделал это со мной. Как и мама. Они сделали это вместе. Мои собственные родители. Я была ребенком, и они причиняли мне боль намеренно, руководствуясь собственным высокомерием и корыстью. Собственные нужды отупляли, искажали и извращали их, пока они не превратились в засохшую оболочку желаний. Всегда жаждущие большего. Всегда брать, брать, брать.

Только вот мама вошла в зал суда и приняла вину на себя. Она отправится в тюрьму вместо меня. Она отдала свою жизнь за меня. И я не знаю, что с этим делать.

— Не все так плохо, — тихо говорит тетя Элли. — Адвокат сказал, что она может выйти через двадцать лет, при хорошем поведении. Мне так жаль, Сидни.

Я молчу. Мне абсолютно нечего сказать.

— Сьюзан будет переведена в женское исправительное учреждение «Гурон Вэлли» в Ипсиланти. Это почти два с половиной часа езды.

Я смаргиваю слезы. Боль внутри меня — живое существо, зарывшееся глубоко.

— Я заполнила форму заявления на посещение, — докладывает тетя Элли. — Тебе нужно только подписать свою, и тогда ты сможешь ее навестить. У них там в тюрьме какие-то сумасшедшие правила. Нельзя носить толстовки, дырки на джинсах, слишком свободную или слишком тесную одежду. И вот что, никаких бюстгальтеров на косточках. Можешь поверить? Все нижнее белье, которое у меня есть, от «Виктория Сикрет». Мне придется пойти за лифчиками, только чтобы навестить свою родную сестру. — Она начинает кашлять, как будто пытается скрыть рыдания.

— Ясно.

Она стоит в дверях, медля.

— Ты ведь знаешь, что можешь поговорить со мной? Если тебе нужно что-то рассказать. Если есть что-то, что ты хочешь мне рассказать. Я здесь.

— Спасибо, тетя Элли. — Но я ничего не говорю. Я не могу. Не сейчас, когда мысль о будущем моей матери оседает на моих плечах как пепел.

Глава 39

Следующие четыре дня сильная снежная буря накрывает весь юго-запад Мичигана. Брокуотер похож на маленькую деревню, запертую в постоянно дрожащем снежном шаре. С неба, затянутого тучами, неустанно сыплются огромные хлопья снега. Метель нарушает электроснабжение, машины застревают на подъездных путях. Снег засыпает все, заваливая почтовые ящики, линии электропередач, автомобили. Сугробы наметает выше, чем окно моей спальни.

Тетя Элли вышагивает по гостиной, как измученная домашняя кошка, крутит жемчужную веревку на шее и дергает за серьги — топазовые крылья ангела, усыпанные крошечными рубинами. Она постоянно проверяет погоду на своем телефоне, постукивая по экрану идеально накрашенными розовыми ногтями, когда термометр опускается все ниже и ниже.

— Все дело в этом доме, — вздыхает она, глядя в окно. — С ним что-то не так.

В канун Рождества я говорю мальчикам, что мы устраиваемся все вместе ночевать. В кои-то веки Фрэнки решает вести себя вполне прилично. Мы затаскиваем матрасы мальчиков в гостиную, отодвигаем подарки и елку с дороги и запихиваем матрасы перед диваном. Снимаем со всех кроватей пледы и обшариваем старый шкаф моих родителей, где мама хранила лишние одеяла. Фрэнки помогает мне притащить кухонные стулья, и мы строим крепость над матрасами из простыней. Фрэнки и Аарон забираются в самодельную палатку и делают тени фигур с помощью фонариков, прижимая их к своим подбородкам и шепча о привидениях и ведьмах.

Я спрашиваю мальчиков, что они хотят на ужин.

— Зефирный восторг! — кричит Фрэнки. Аарон заливается радостным смехом.

Это еще одно лакомство, которое я готовлю им с тех пор, как Аарон был маленьким: два кусочка хлеба с арахисовым маслом, начиненные несколькими большими зефиринками. Обычно я разогреваю их в микроволновой печи, что нравится мальчикам, потому что зефир раздувается, как шарики, и сэндвич выглядит огромным.

— Я не могу сделать их горячими без электричества.

— Нам все равно! — Заявляют мальчики.

Позже они засыпают, завернувшись в одеяла, зефир облепил их губы, зимние шапки надвинуты на уши. На мне две толстовки и куртка, и все равно я дрожу.

Рождественским утром буря стихает. Солнце, отражающееся от снежного покрывала, такое яркое, что трудно смотреть на улицу, не щурясь. После завтрака мы открываем подарки. Я дарю Аарону его первый набор акварельных красок. Тетя Элли купила ему мольберт выше его роста, отчего глаза Аарона сделались огромными, а лицо расплылось в гигантской улыбке. Фрэнки я купила несколько классных наклеек для его скейтборда и самоката. Тете Элли я подарила пару забавных сережек, которые нашла на еbay. Они похожи на гирлянды, из какого-то зеленого металла в форме листьев, усеянных гранатами и топазами.