Дженнифер Блейк - Дерзкие мечты Страница 53

Итак, они переезжали с места на место вокруг озер, из Люцерна в Комо, затем в Лугано. Именно там они узнали, что по приказу правительства английские войска вторглись в Крым и вскоре состоится встреча командующих союзническими войсками. Там же их настиг посланный Аллином по почте портрет.

Гилберт послал за портретом утром того дня, когда они уезжали из Парижа. Они не получили его до отъезда на вокзал, и Гилберт распорядился переслать ему портрет в Швейцарию. Но поскольку они переезжали с места на место без всяких планов, то прошло некоторое время, прежде чем посылка нашла их.

Гилберт, не распаковывая портрет, поставил его у стенки в их пансионе в Лугано. Время от времени он останавливал на нем свой злобный взгляд, но не приближался к нему. Казалось, что посылка и привлекала его, и отталкивала. Вайо-летт подумала, что так же, как и в случае с ней, ее муж не желал отказываться от своей собственности, поскольку он ее заказал и оплатил, но был намерен презирать ее.

Однажды, дождавшись, когда ее муж уйдет, Вайолетт послала за молотком и стамеской, чтобы самой распаковать картину. Увидеть портрет было равносильно тому, чтобы взглянуть на себя глазами Аллина. Это оживило ее.

Краски завораживали своей чистотой, ее лицо светилось и излучало жизнь. Композиция портрета, поза модели были гармоничны и изящны. Складки ткани и тонкий рисунок кружевного воротника ее платья казались настоящими. С портрета на Вайолетт смотрели ее глаза — живые, с легкой тенью грусти самопознания, взгляд их был немного тревожен и в то же время решителен, он не мог скрыть трепещущей радости и зарождающегося в его обладательнице желания.

Портрет напоминал ей о том, кем она была и что с ней случилось. Горечь утраты пронзила сердце Вайолетт, захлестнув ее страданием. Каждая частичка ее тела наполнилась болью, каждая клеточка отозвалась острой тоской. Она пыталась подавить в себе эти чувства, запереть их в глубине души, но не смогла этого сделать.

Гилберт был прав, что не стал смотреть на портрет. Но она не будет упаковывать его снова. Она все еще стояла перед своим изображением с молотком и стамеской в руках среди досок и кусков мешковины, когда услышала шаги мужа. Вайолетт не шевельнулась.

Гилберт замер на пороге гостиной, затем, закрыв дверь, подошел к жене. Его голос был полон ядовитой издевки:

— Так, так. Любуешься на изделие своего любовника.

Она посмотрела на него через плечо, затем отвернулась и пошла к столу, чтобы положить инструменты, которые держала в руках.

— Да. Почему бы и нет?

— Ты не отрицаешь, что он твой любовник! — прозвучали резкие слова обвинения. Гилберт посмотрел на картину за ее спиной, и лицо его застыло, словно деревянная маска.

Вновь почувствовав угрызения совести, Вайолетт постаралась отогнать от себя эти мысли. Она провела языком по пересохшим губам, прежде чем ответила:

— Я не знала, что ты в этом сомневался.

— Глупо с моей стороны, не правда ли? Я предпочитал считать тебя легкомысленной, но не развратной.

— В самом деле? Тогда ты мог бы не тратиться на шпионов.

— Шпионов? Ты думаешь, я стал бы кому-нибудь платить за свидетельство моего унижения?

— Нет. Только за документальное подтверждение факта.

Его глаза метнули молнии, он шумно задышал, раздувая ноздри:

— Я предпочел бы заплатить кому-нибудь, чтобы отделать хорошенько твоего любовника.

— Чтобы запугать его? — Она подняла подбородок. — Сомневаюсь, что тебе удалось бы это.

Он шагнул ей навстречу и остановился, выдавив из себя свистящим шепотом:

— Тогда я вынужден был бы распорядиться убить его и тебя вместе с ним.

— Нанять убийцу гораздо проще, чем самому идти на дуэль, не так ли? Я заметила, что ты не рвался отстаивать свою честь.

— Он соблазнил мою жену, посрамил мое имя, почему я должен оказывать ему честь, принимая вызов на дуэль? Я мог бы пристрелить его, как собаку, и ни один суд в Европе не осудил бы меня за это, тем более суд Франции. Они там понимают такие вещи.

— О да. — Вайолетт презрительно скривила губы. — Как это мудро и как справедливо с их стороны — позволить женщинам самим отвечать на оскорбления мужей.

Он шагнул ей навстречу, сжимая кулаки.

— Я дал тебе все!

— Все, что тебе хотелось мне дать, не утруждая себя размышлениями о том, чего хотелось мне.

Доли секунды он выглядел ошеломленным, затем презрительно заметил:

— Ты слишком молода, чтобы понимать себя; твой вкус еще не сформировался.

— Твои слова свидетельствуют о боязни признать, что мой вкус не соответствует твоему. И ты прав. То, что я хочу и что мне нравится, вещи, которые доставляют мне удовольствие, разительно отличаются от того, что нравится тебе.

Его лицо исказилось гневом и покраснело, но он не отрывал от нее глаз.

— Ты думаешь о своем художнике. Но ты его не получишь — уж я за этим прослежу. Можешь забыть о нем и обо всем, что с ним связано!

Шагнув к столу, Гилберт схватил стамеску, которую положила Вайолетт, и, подскочив к портрету, воткнул острие в середину изображения. Затем, вонзая стамеску в полотно снова и снова, он рассек ее лицо и шею на холсте и почти отодрал его от рамы.

Несколько секунд Вайолетт стояла, парализованная ужасом. Потом она подбежала к мужу и, хватая его за руку, закричала:

— Нет! Не надо, пожалуйста, не надо! Как ты смеешь?

Желая отмахнуться от нее, он резко выбросил в сторону руку и угодил ей в подбородок. Ее голова дернулась, она отшатнулась. Гилберт обернулся, бросив стамеску. Инструмент со стуком упал на пол и покатился им под ноги. Схватив Вайолетт одной рукой за плечо, он запустил другую в ее высокую пышную прическу и притянул ее к себе.

— Да! — выкрикнул он охриплым голосом. — О да, смею. Еще как смею!

Гилберт толкнул ее к двери в спальню. Она уперлась ему в грудь обеими руками, пытаясь вырваться, но это не помогло: злоба придала ему силы. Тогда она впилась ногтями в его лицо, но он схватил ее за запястье и вывернул руку. От боли у нее подкосились ноги. Последние несколько шагов до постели он тащил ее почти волоком.

— Ты моя жена! — заорал Гилберт, наваливаясь на нее. Прижав ее к кровати, он рванул подолы ее юбок, задирая их кверху.

То, что произошло дальше, было мучительно, унизительно для них обоих и совершенно непростительно. Жгучие слезы сбегали по щекам Вайолетт и капали на матрац. Она не издала ни одного звука, кроме судорожных вздохов. Она перестала сопротивляться и лежала не шевелясь, оставив ему только свое неподвижное тело, спрятавшись вглубь себя, куда он не мог проникнуть, где он никогда не был и никогда не будет. Там она была свободной и независимой, там жили ее воспоминания.