Сломанная кукла - Лактысева Лека Страница 56

«Завтра. Все решится завтра!» — напомнил себе я и провалился в сон.

Следующие сутки, ну, почти сутки, тянулись безобразно долго. Будь у меня возможность смотреть на часы — наверное, я смотрел бы на них неотрывно, чтобы видеть, что время все же идет, а не завязло намертво, как муха в янтаре.

Вечер: ужин — кормление чем-то жидким через трубочку. Обезболивающий укол, перевязка.

Утро: снова укол и снова перевязка. Завтрак — опять жидкая каша через трубочку. И не потому, что я не мог жевать, а потому, что не мог шевелиться, а любая твердая пища застревала комом в горле и вызывала тошноту.

Обход. Капельницы.

Дрема — уставал я быстро и от любых усилий, даже от необходимости слушать, что мне говорят, и что-то отвечать.

Наконец, ранний вечер.

Медсестра заглянула в палату, объявила радостно:

— Плетнев, к вам пришли! Накрыть вас свежей простыней?

— Да, пожалуйста! — я весь подобрался, готовясь к судьбоносной встрече.

Пара минут потребовалось медработнице, чтобы подготовить меня к посещению и отправиться за Алевтиной.

Я знал, был уверен, что это Тина!

Наконец, дверь беззвучно отворилась. Я лежал к ней лицом, и потому сразу увидел в дверном проеме знакомую стройную женскую фигуру, укутанную в одноразовые стерильные одежки: халат, бахилы, маску и шапочку.

Алевтина. Алечка.

Пришла…

44. Алевтина

Не думала, что у меня такие крепкие нервы. От вида мужчины, утыканного трубками и обвешанного проводами, от тяжелого запаха болезни немудрено было грохнуться в обморок. Однако я устояла на ногах и даже сумела сохранить на лице спокойную улыбку.

И все же… глядеть на Плетнева было физически больно, даже несмотря на то, что его укрыли с ног до головы чистой белой простыней, спрятав от меня все его ожоги.

Его тело, знакомое мне каждым своим изгибом, исхудавшее за неделю почти вдвое, бессильно распласталось по упругому противопролежневому матрасу. Руки были закинуты вверх. Пальцы бессильно комкали и царапали уголки плоской подушки. На землисто-сером лице, заросшем неаккуратной недельной щетиной, жили только глаза.

— Аля… — Зин с трудом разлепил сухие потрескавшиеся губы. — Проходи, присаживайся.

Я отыскала взглядом свободный табурет, придвинула его к головному концу койки и села так, чтобы мужчина мог меня видеть, глядя прямо перед собой.

— Я пришла, Зин, — сообщила очевидное, не зная, как по-другому начать разговор.

— Вижу… — он попытался улыбнуться.

— Знаешь, я хотела поблагодарить тебя. Если бы не ты — Никиту, возможно, не успели бы спасти… Теперь мы оба обязаны тебе жизнью: и я, и сын.

Похоже, Зиновий не ожидал такого признания. Он растерялся, смутился, зажмурился — совсем как Китенок, когда чувствует себя виноватым.

Некоторое время мы оба молчали.

Пауза становилась неловкой, и я поспешила заполнить ее:

— Кстати, Никитка просил передать тебе, что соскучился. Жаль, что его сюда точно не пустят.

— Не жаль!.. — Зин на мгновение сморщился, потом пояснил свои слова: — Не надо ему видеть… все это.

— Да, наверное, ты прав. Но, может, хочешь поговорить с сыном по видеосвязи? Я могу набрать Родиона Зиновьевича…

— Не надо. — Удивил меня отказом Плетнев. Потом поправился: — Не сейчас. Позже… если получится.

Почему могло не получиться — я сразу не поняла. Дошло до меня позже.

— Я хотел сказать тебе, Аля, еще в тот день… в пятницу…

— О чем? — насторожилась я.

Зин говорил медленно, часто переводя дыхание и закрывая глаза. Похоже, каждое слово давалось ему ценой серьезных усилий.

— Запиши номер телефона, который я тебе продиктую.

Я достала смартфон, вбила в память названные Зиновием цифры.

— Это мой адвокат. Позвони ему завтра утром. Он… — Плетнев снова на пару мгновений закрыл глаза, отдышался, собрался с силами. — Помнишь, я обещал тебе, что все исправлю?

Еще бы я не помнила! Правда, считала, что сейчас, пока Зиновий в больнице, думать об этом не время. Спрашивать — тем более.

— Я помню, Зин. Причем тут твой адвокат?

— У него документы. Бумаги, которые помогут тебе вернуть твои права… — мужчина трудно сглотнул. — На сына. Позвони Гольштейну!

— Хорошо! Я позвоню! — Плетнев явно волновался, и я поспешила согласиться, лишь бы успокоить его. — Ты только не переживай так, ладно?

Зиновий снова лежал с закрытыми глазами, и, если бы не громкое хриплое дыхание и подрагивающие веки — я бы решила, что он отключился, потерял сознание.

Я порывисто склонилась к нему, сжала его непривычно слабые пальцы:

— Все будет хорошо, Зин! Верь мне!

Веки мужчины задрожали чуть сильнее. Его ладонь под моей рукой сжалась в кулак. Сделав очередной глубокий вдох, он попросил, заикаясь даже больше, чем когда-либо раньше:

— У меня к тебе одна п… пы-росьба, Аля. Не уезжайте из Москвы. Хотя бы пока я жив.

Я застыла с открытым ртом. Забыла, как дышать. В голове теснились какие-то глупые слова, восклицания, междометия… Что значит — «пока я жив»?!

Вот, значит, отчего так озабочен Родион Зиновьевич! Наш герой, выходит, заживо себя похоронил!

— Ну, нет! — возмутилась я. — Ты не умрешь! Не теперь, когда Никита привязался к тебе всей душой, полюбил тебя, как… как родного! Да ты и есть — родной!

— Никита… — Зин слабо улыбнулся, но улыбка тут же угасла. — А ты?.. Ты, Аля?

Я? Зиновий хочет знать, люблю ли я его?!

Ответа на этот вопрос у меня не было — даже для самой себя. Слишком…

Между нами было слишком много всего! Обиды и нежность, недопонимания и близость, недоверие и страсть…

Как бы я хотела забыть, стереть из памяти заседание суда, месяц разлуки с сыном, измученное личико ребенка, когда, наконец, я приехала к нему в клинику, сдавленный писк «мама!», когда Китенок все же поверил, что я появилась, и бросился навстречу, чтобы повиснуть на мне, как обезьяний детеныш.

Вынеся Никитку из огня, Зин заплатил за все, что наворотил. Заплатил не мне — судьбе. По самому высокому счету.

У меня к Плетневу счетов больше не было. Тем более теперь, когда он дал понять, что я снова смогу называть Китенка своим сыном на законных основаниях.

Но пообещать мужчине свою любовь я пока не могла. Преданность — да. Заботу — тоже да. Готовность быть рядом, поддержку, понимание, даже секс. Но любовь? Может, я не знаю, что это такое, и потому не готова заявлять о ней вот так, напрямую?

— Я позвоню Гольштейну утром, Зин. Спасибо тебе. — Ответила я совсем не то, чего ждал Плетнев.

Он устало и разочарованно выдохнул, не открывая глаз. Его сжатый кулак под моей ладонью обмяк, не пытаясь отозваться на мое пожатие.

— Когда будешь уходить, попроси медсестру зайти ко мне, Аля, — едва слышно шепнул он и замолк, давая понять, что наш разговор закончен.

— Я еще приду, Зин, — пообещала я, вставая с табурета.

Плетнев не ответил.

Я поспешила выйти и пригласить к нему медсестру.

Добираясь из госпиталя МЧС в клинику, где лежал Китенок, я напряженно размышляла. Мне было ясно: даже если бы я призналась Зиновию в любви, это не слишком помогло бы делу. Через день-два он начал бы сомневаться в моих словах, начал бы снова погружаться в мрачные мысли и впадать в тоску.

Родион Зиновьевич, который общался с ожоговыми хирургами на правах самого близкого родственника, рассказал, что Зиновию предстоит пара операций по пересадке кожи. По-другому его ожоги не заживут.

А это значит, что Зин проведет в клинике не один месяц, и все это время будет оторван от дома, от сына, от любимого дела. Коротких встреч по две-три минуты раз-другой в неделю с Родионом Зиновьевичем и со мной точно не хватит, чтобы тоска и ощущение ненужности ушли из его сердца.

И чем яснее я этого понимала, тем четче становился мой план.

Я знаю, как вытянуть Зиновия из хандры. И мне это вполне по силам!

Адвокату, номер которого мне дал Плетнев, я позвонила на следующее утро. Узнав, что и сам Зиновий, и мы с Никитой лежим в больнице, тот согласился приехать и встретиться со мной в больничном кафе.