Татьяна Тронина - Белла, чао! Страница 58

Эти запястья. Эти щиколотки босых ног. Эти ключицы… Эта золотистая, словно смазанная маслом, влажная, гладкая кожа, маленький крестик в ложбинке над грудью…

Белла была красива настолько, что Тимуру чуть дурно не стало.

– Как жить-то дальше будем, Белла? – с трудом произнес он.

– Я не знаю.

– Я тебя никому не отдам. К тебе и на шаг никто подойти не сможет.

– Я знаю, – повторила она. Потом все-таки заговорила: – Ты, я слышала, зверствуешь сильно.

– Неправда. Это я людям оскотиниться не даю, – возразил Тимур. – Я хороший.

– Ты не бог, чтобы людей наказывать.

– Я все делаю правильно.

– Откуда ты знаешь? – Она пожала плечами презрительно. – Ты… ты безжалостный!

– А ты? Почему бы тебе меня не пожалеть, а?

Белла ничего не ответила, вновь принялась вертеть круг.

Тимур посидел рядом с ней еще немного, потом вышел.

Высоко над головой синело небо. Ослепительно сияло солнце. Пахло выжженной травой, из окон дома доносился аромат варенья… Анжелка варила.

И небо, и солнце, и горько-сладкий аромат, разлитый в воздухе – все это навевало покой, умиротворение. Обещало счастье.

«А я сглупил, – вдруг подумал Тимур. – Чего это я на Беллу взъелся? Это ей Африканов голову заморочил. Надо было его убрать. Да, точно! Надо было придумать что-то такое, хитрое… Чтобы его не было. И чтобы Белла не знала об этом. А потом явиться к ней, утешать, сочувствовать… рано или поздно она бы вновь полюбила меня. Ей деваться было бы некуда… А теперь она думает, что я злодей. Я сглупил, ох как сглупил! Подпортил бы чего в его машине, и он бы – вдребезги… А Белла – моя… Его, его надо было убрать – Африканова!»

Вторую неделю на столе стояла бутылка коньяка и «неправильная» рюмка с коньяком. Коньяк постепенно испарялся, уровень золотисто-коричневой жидкости в рюмке с каждым днем становился все меньше и меньше…

А Африкан ходил вокруг рюмки и не мог прикоснуться к ней. Но не потому, что рано было. И не потому, что он «завязал» и теперь «развязываться» не хотел. Ерунда какая…

Африкан точно знал, что если выпьет, то умрет.

Потому что алкоголь был не только утешением и забвением. Еще он открывал невидимые двери, он выпускал мятежную душу на свободу, он давал возможность воспарить над реальностью… Алкоголь раскрепощал, он позволял сделать то, что в трезвом виде казалось безумием, пугало.

Если бы Африкан выпил, то повесился бы.

Он точно это осознавал.

Африкан знал, где в доме лежит веревка, куда эту веревку можно подвесить… Обладая сознанием сценариста, драматурга, создателя, творца, Африкан видел, как все будет. Как он выпьет, как отпустит в душе, как он, вздохнув наконец облегченно, пойдет за веревкой, как привяжет ее, поставит стул, заберется на него… как сунет голову в петлю, как шагнет со стула… И – все.

Финал. Буковки на могильной плите – как титры.

Поэтому Африкан вторую неделю ходил кругами вокруг стола, боролся с искушением.

«А я тебе сказал, Вишенка, что будет, если ты бросишь меня… Я тебя предупреждал? Предупреждал. Это ты меня убила, ты…»

Африкана пугала правда – та, в которой он боялся себе раньше признаться. А правда заключалась в том, что его жизнь оказалась никчемной и скучной. Он не жил. У него, кроме работы, и не было ничего. Только там, в своих фантазиях, он нежился и резвился, он придумывал невероятные истории и романтические сюжеты…

А в жизни – нет. Он, Африкан, как человек, как физическое тело, как материальная субстанция, и пальцем не желал пошевелить… Просто плыл по течению. Так и не вернул Лару. Платил Зине, содержанке…

Ни семьи, ни любви, ни друзей – кроме старого сплетника Валеева. Только нужные люди, собутыльники. Все.

А Белла, маленькая дрянь, перебаламутила все в его душе… Она, выражаясь метафорически, поднесла Африкану зеркало и заставила глядеть в него. Словно сказала – вот ты какой на самом деле, Африкаша.

И Африкан, испугавшись своего отражения, впервые стал шевелиться… жить!

А потом Белла ушла. И Африкан оказался в подвешенном состоянии. Ни туда, ни сюда.

Как раньше существовать уже не хочет, а жить по-новому – не может. Потому что без Беллы.

– Ненавижу… ненавижу тебя! – с яростью произнес Африкан, мысленно обращаясь к Белле. – Змеюка… Гадина! Пригрел на груди… А ты!

«Нет, не могу больше. Пора!» – Африкан махнул рукой и налил в рюмку коньяка, вернее – долил.

Взял рюмку, поднес ее к лицу, вдохнул запах коньяка, зажмурился. Потом вспомнил, что в комнате Беллы остались ее вещи. Он в эту комнату даже заглянуть второй раз боялся, после ухода Беллы…

«Выкину все на помойку и выпью тогда!» Уничтожение вещей Беллы означало уничтожение самой Беллы. Да. Точно. Уничтожить ее, потом – себя.

Африкан поставил рюмку и решительно ворвался в комнату Беллы. Принялся методично и сосредоточенно пихать в огромный полиэтиленовый пакет ее шмотки.

– На помойку, на помойку… – почти весело напевал он при этом.

Отдернул штору, увидел на подоконнике ее керамические поделки.

– И это тоже на помойку, на помойку…

Африкан принялся швырять в пакет поделки. И вдруг замер. Последней, в углу, стояла какая-то фигурка. Но почему – какая-то? Это был он сам, Африкан. Очень натуральный и живой. В своей меховой жилетке. Словно шагающий куда-то, устремленный вперед, с серьезным и вдохновенным видом.

– Ведьма… Я знал, Вишенка, что ты – ведьма! Колдунья вуду. Ты меня приворожила!

Африкан взял фигурку в руки.

Керамический Африкан был великолепен. Еще лучше, чем в жизни. Можно сказать, что Вишенка очень польстила ему, Африкану… «Это – я? Так вот ты меня каким видела, оказывается?»

Красавец. Роскошный. Король-солнце. Гений. Божество…

Таким она видела его, Белла, – роскошным красавцем, королем и гением. Вовсе не никчемным пьянчужкой… Только безумно влюбленная женщина, только полная обожания и преклонения женщина могла создать такой портрет. Портрет своего возлюбленного. Единственного.

– А! А-а… А-а-а! – вдруг закричал Африкан, с ужасом глядя на керамическую фигурку в своих руках. – А-а…

Африкан сел на пол. Он был на грани безумия… Он, который считал себя знатоком человеческих душ, умевшим просчитать любой характер, предугадать поступки других людей – как реальных, так и придуманных… Он вдруг понял, что Белла любит его, и любит до безумия. Да она влюблена в него, в Африкана, точно кошка!

«Вишенка, ты чего? Ты почему мне тогда написала это бредовое письмо? Да что ж ты врешь-то, а? Ты же не могла меня бросить, не могла!»

Африкан отставил фигурку в сторону и принялся сосредоточенно рыться в полиэтиленовом пакете, доставая вещи обратно.

Вот ее шифоновое платье с причудливыми узорами. Как она его обожала, это платье… Куртка. Куртку она тоже обожала. Туфельки. Помнится, когда она купила их, принесла домой, то чуть не целовала… Пригоршни бус, купленных в порыве неумеренной жадности. Джинсы – их Белла, помнится, искала целый день, чтобы и фасон, и размер, и еще хрен знает что было правильным…