Нэнси Митфорд - В поисках любви Страница 59

Моя мать в таких случаях начинала усиленно подмигивать всякому, чей взгляд ей удавалось перехватить, включая саму Линду. Лицо у Линды при этом становилось каменным. Она не выносила Скакалку, сознавая, что до встречи с Фабрисом сама уже сворачивала на ту же дорожку, и содрогалась теперь, наблюдая воочию, к чему она приводит. Мать начала с того, что избрала в общении с Линдой подход типа «чего уж там лукавить, душечка, — да, мы с тобой падшие женщины», и худшего выбора сделать не могла. Линда стала вести себя с нею не только отчужденно и холодно, но просто грубо, и бедная Скакалка, не понимая, что она сделала обидного, на первых порах очень страдала. Потом сама стала в позу и объявила, что со стороны Линды нелепо держаться подобным образом — ломаться и строить из себя принцессу, когда ты на самом-то деле дамочка легкого поведения, пусть и высшего разряда. Я попыталась объяснить, какой романтики исполнено Линдино отношение к Фабрису, к тем месяцам, что она провела с ним, но у Скакалки собственные чувства за давностью притупились, и она то ли не смогла, то ли не захотела понять.

— Она ведь с Суветером жила, верно? — сказала мне моя мать вскоре после того, как Линда водворилась в Алконли.

— Откуда ты знаешь?

— Да на Ривьере все это знали. Про Суветера такое почему-то всегда становится известно. А на сей раз это отчасти сделалось событием, потому что казалось, он навечно уже связал себя с этой нудной Ламбаль, но ей потом пришлось по делам уехать в Англию — тут-то Линдочка не растерялась и сцапала его. Великолепный улов, можно ее поздравить, только не понимаю, довогая, для чего столько важности напускать на себя по такому поводу. Сейди не знает, это ясно, и я, конечно, не проговорюсь ей ни под каким видом, не такой я человек, но когда мы в своем кругу, Линда, по-моему, могла бы все-таки держаться чуточку приветливей.

Чета Алконли по-прежнему пребывала в уверенности, что Линда — верная жена Кристиану, который находился в то время в Каире, и, разумеется, мысли такой не допускали, что ребенок может быть не от него. Они давно простили ей уход от Тони, хотя и числили себя за то людьми определенно широких взглядов. Время от времени они осведомлялись у нее, что поделывает Кристиан — не потому, что в самом деле хотели знать, а чтобы Линда не чувствовала себя обойденной, когда мы с Луизой рассказывали о своих мужьях. В ответ ей приходилось придумывать новости, которые якобы сообщал в своих письмах Кристиан.

— У него небольшие трения с их генералом.

— Он говорит, в Каире масса любопытного, но только все хорошо в меру.

В действительности Линда вообще ни от кого не получала писем. С друзьями в Англии она слишком давно не виделась, война их разбросала по разным концам земли и, хотя память о Линде у них, возможно, сохранилась, сама она не составляла больше часть их жизни. Но ей-то, разумеется, нужно было только одно: письмо или хотя бы несколько слов от Фабриса. И письмо пришло, сразу после Рождества. С адресом, напечатанным на машинке, и печатью генерала де Голля на конверте, пересланное в Карлтон-Гарденс. Линда, увидев, что оно лежит на столе в холле, побелела как полотно. Схватила его и ринулась наверх, к себе в спальню.

Примерно через час она разыскала меня.

— Ужас, душенька, — проговорила она со слезами на глазах. — Сидела над ним все это время, и не могу прочесть ни слова. Может быть, ты бы взглянула?

Она протянула мне листочек тончайшей в мире бумаги, на котором — по всей видимости ржавой булавкой — нацарапаны были строчки совершенно непонятных каракулей. Мне тоже не удалось разобрать ни единого слова, это и почерком-то нельзя было назвать, эти значки даже отдаленно не напоминали буквы.

— Что делать? — сказала бедная Линда. — Вот ужас, Фанни.

— Давай попросим Дэви.

Она заколебалась, но, понимая, что какого бы личного характера ни оказалось содержание, им лучше все-таки поделиться с Дэви, чем вовсе не узнать, наконец согласилась.

Дэви сказал, что она правильно сделала, что обратилась к нему.

— Ежели кто и дока по части расшифровки французских почерков, так это я.

— А ты смеяться не станешь? — спросила Линда, по-детски затаив дыхание.

— Нет, Линда, для меня это уже не повод посмеяться, — отвечал Дэви, вглядываясь с любовью и тревогой в ее лицо, которое сильно осунулось за последнее время. Но и он, просидев какое-то время над листком, вынужден был признаться, что поставлен в тупик.

— Много я повидал на своем веку неудобочитаемых французских письмен, — сказал он, — но это — абсолютный рекорд.

В конце концов Линда сдалась. Повсюду носила с собой в кармане, как талисман, этот листочек, но так и не узнала, о чем писал ей Фабрис. Поистине танталовы муки! Линда написала ему на Карлтон-Гарденс, но письмо вернули назад с припиской, что, к сожалению, не могут переслать его адресату.

— Ничего, — сказала она. — Когда-нибудь телефон зазвонит опять, и это будет он.

Мы с Луизой были с утра до вечера заняты. У нас теперь была одна няня (моя) на семерых детей. Хорошо еще, что дети проводили не все время дома. У Луизы двое старших учились в частной школе, двое других ее и двое моих ходили на занятия в школу при женском католическом монастыре, основанную для нас в Мерлинфорде лордом Мерлином. Луиза раздобыла по этому случаю немного бензина, и мы с нею либо Дэви отвозили их ежедневно туда на тетисейдиной машине. Нетрудно себе представить, как к этому отнесся дядя Мэтью. Он скрежетал зубами, сверкал глазами, а безобидных монахинь именовал не иначе как «эти подлые парашютисты». Он был убежден, что они заняты сооружением пулеметных гнезд для других монахинь, которые, подобно птицам, слетятся на эти гнезда с небес; в свободное же время они только и делают, что растлевают души его внучат и внучатых племянниц.

— Ты что, не знаешь — им же положена премия за всякого, кто попадется к ним в сети, ведь простым глазом видно, что это мужчины, достаточно только посмотреть на их башмаки!

Каждое воскресенье он зорко наблюдал в церкви за детьми — не преклонят ли колена, не осенят ли себя крестом, не позволят ли себе каких иных папистских выкрутасов, — его насторожил бы даже повышенный интерес к церковной службе — и, когда ни один из означенных симптомов не обнаруживался, был все равно не слишком обнадежен.

— Эти католики такие коварные, мерзавцы.

Тот факт, что лорд Мерлин пригрел у себя под крылышком подобное заведение, следовало, по его мнению, явно расценивать как подрывную деятельность, а впрочем, какой спрос с человека, который приводит к тебе на бал немцев и известен своим пристрастием к иностранной музыке! О собственной приверженности к «Une voce росо fa» дядя Мэтью благополучно запамятовал и ныне крутил с утра до вечера пластинку под названием «Турецкий марш», которая начиналась пиано, переходила на форте и заканчивалась пианиссимо.