Елена Соколова - Избранное. Проза. Стихи. Страница 6

– Ну, дай-то Бог, дай-то Бог… Собираешься ли домой сегодня?

– Нет, Пауль, что-то мне слегка нездоровится. Я бы осталась здесь на пару дней. Вот только: что вы будете кушать там без меня?

– О, мам, ну, перестань. Я пригласила кухарку и уборщицу. Сегодня они уже были, наготовили, убрались. Дома порядок!

– Ах, Гретхен, это же чужие люди! Разве способны они ухаживать за вами так, как я?

– Мамочка, не выдумывай! Ни о чём не беспокойся. Когда доктор планирует операцию?

– Не знаю толком, на днях, всё зависит от результатов анализов, которые я сдаю.

– Ну, хорошо, мы заедем завтра. Поправляйся скорее! Поехали, папа.

Когда они вышли из палаты, Пауль невольно остановился, чтобы перевести дух. Теперь лицо его приняло естественное выражение: испуга, брезгливости, сострадания, – всего вместе.

– Ах, Марта, Марта, бедная Марта! Что же с ней будет?

– Папа, ты в самом деле думаешь, что с мамой так плохо?

– Не знаю, Гретхен. Но мне кажется, что через месяц или два всё будет кончено.

Они подавленно молчали по дороге к дому родителей. Гретхен давно уже жила отдельно, и сейчас она хотела подвести отца домой и поскорей уехать к себе. Она переживала за мать и хотела побыть одной.

Дома Пауль не находил себе места: что же делать? Отдать кое-что из артефактов колдуну, или не спешить с этим? Ведь, прости господи, скоро Марта всё равно умрёт. Да, наверное, для неё так будет лучше, чем жить оставшуюся жизнь обезображенным инвалидом. Да, да, инвалидом без груди – не женщиной! Для неё будет лучше как можно скорее уйти из этого мира, не напрягая близких. Ведь это было бы так характерно для Марты – она никогда никого не любила напрягать.

Ему и в голову не приходило, что как раз в это время Марта отчаянно боролась за жизнь. И самое главное: её лечащий врач вполне реально предполагал возможное выздоровление. После ампутации одной груди и нескольких сеансов лучевой терапии. А потом доктор Оливер обещал познакомить её с прекрасным пластическим хирургом. Её грудь восстановят, и она снова будет чувствовать себя полноценной женщиной!

Анатоль сидел в своём любимом плетёном кресле над обрывом и задумчиво смотрел на предгрозовой океан. Вода имела сегодня тёмно-серый цвет, цвет неба – угрожающий, неласковый. Анатоль любил океан таким. В бушующем рокоте мощных пенных волн ему слышалась вековая тоска всемирного несогласия, ропота, беспричинного на первый взгляд, но такого естественного в этом мире, – ибо только благодаря вечному бунту возможно постоянное развитие, движение вперёд.

Невольно вспомнился немец. Кажется, он представился Паулем Штраубе. Что-то не спешит он к нему с визитом. Думает, наверное: пронесёт и так.

Колдун усмехнулся. Как хорошо ему известна изворотливая человеческая натура: тянуть до последнего с принятием важного решения, и, главное, не потратить деньги. Вдруг всё образумится и пройдёт само собой… Нет, уж кто-кто, а он знал: ничего просто так не приходит и, соответственно, не проходит. И за всё нужно платить.

Недавно ему сообщили о страшной смерти трактирщика Педро. За несколько недель тот умер в ужасных муках. А перед смертью какие-то «кукарачи» (то ли тараканы, то ли пауки) страшно изъели его лицо.

– Господин, обед подан, – Анатоль вздрогнул: Сэм как всегда приблизился неслышно, словно с того света.

– Что там у тебя сегодня?

– Жаренные на углях крабы и кальмары под соусом «по-тропикански». На десерт ванильный пирог. Вино, я думаю, Вы подберёте сами.

– Хорошо, я сейчас приду.

Уже вставая, он увидел вдалеке женскую фигуру – словно выточенную из чёрного дерева статуэтку. То шла по пляжу Мариетта. Она, как всегда, наслаждалась прогулкой над океаном, что готовился к шторму.

Ей по-прежнему не давала покоя ревность. Ревность – чувство собственности – и голод, недовольство забытого любовником тела. Бешенство раздирало её душу.

Она вспоминала их с Энрико бурные ночи. Не то, чтоб он её полностью устраивал. Не хватало в нём некой брутальной силы – грубой, спокойной, подчиняющей женщину, от которой у той бы дрожали колени, и захватывало дух. Такая сила не зависит от внешности и размеров. Она либо есть, либо отсутствует. В Энрике же была какая-то почти мальчишеская нежность, беззащитность даже, невзирая на его могучие формы и дикий, задиристый нрав. Энрике слыл силачом. Рослый, атлетического сложения, с мужскими достоинствами, пропорциональными его богатырскому телу. Как и самомнению, впрочем. Но когда он бывал снизу, Мариетта каждый раз удивлялась странному выражению его лица: какому-то загнанному, отнюдь не геройскому. Странный этот испуг появлялся в глазах, а особенно – в губах, небольших, как-то по-бабски скорбно сложенных уголками вниз в такие минуты.

Но, может быть, поэтому она и любила его так сильно?

Она никогда не слыла злой: подкармливала бездомных кошек и собак, любила нянчиться с чужими детьми, и старики её любили, – для них всегда находились у неё доброе слово и кусок картофельного пирога. Но теперешнее дикое чувство затмевало ей разум. Она устала сражаться с собственной совестью и решила во что бы то ни стало погубить соперницу.

Люси родила двойню. Девочек. Большие, толстые, красивые, все в ямочках – её родня была в восторге. И только Энрике всю неделю подряд пил, не просыхая. От горя. Он очень хотел мальчиков. Люси так его подвела!

В этот день Мариетта зашла к Анне. Поболтать, попить кофе, погадать. Своим резким характером она уже отогнала почти всех своих подруг, одна Анна её терпела. Даже не просто терпела – нуждалась в ней. Ведь люди дружат, если им комфортно, когда они нуждаются в ком-то, когда этот кто-то дополняет их самих, даёт им нечто, чего людям не хватает в себе. Так и Анна, будучи спокойной, даже немного инертной, нуждалась в темпераменте Мариетты, питалась её буйной энергией, давая ей взамен свою душевность и участливость.

– Как мне муторно, Анна, – Мариетта плюхнулась своим сочным задом в глубокое кресло, – как тошно, беспокойно…

– Ты будешь кофе с сахаром? Добавить рому? А гренки подавать? Ты голодна?

– Ах, оставь. Какая разница? Мне всё равно. Так бы и побежала неведомо куда. Наверное, я утоплюсь. Нет мне здесь больше жизни. Я ненавижу Энрике, ненавижу его гадкую, отвратительную крольчиху с её выводком. Ненавижу этих болтливых, любопытных, зловредных соседей, которые пялятся вслед и судачат, словно нет у них своих проблем, словно чужое горе им в радость – даёт возможность отвлечься и забыть на время о собственном позоре.

– Каком позоре, дорогая?

– Ах, не всё ли равно, у каждого свой. Нет человека, нет семьи, где было бы всё гладко. У всех свои переживания. И, поверь, каждый иногда боится выйти на улицу – не хочет пересудов вслед. А когда у других случается скандал – вот им и радость: есть возможность переключить своё гусиное, гадкое внимание на других. Сегодня я, дура, в центре внимания всей деревни. Женщины злорадствуют, словно им их мужья никогда не изменяли. Мужики – те ещё хуже, забыли о работе, обсасывают подробности родов Люси и то, как она не оправдала надежд этого негодяя Энрике. Ох, как мне тошно! Не хочется жить.

– Милая, ну что ты! Какая ты мнительная и гордая! Это всё чепуха! Люди поговорят и забудут. Люди это всего лишь люди, они не боги. Конечно, кто не без греха! Разве можно их за это винить? Всё забудется завтра, ничего непоправимого не произошло, всё приходит и уходит. На каждый прилив по отливу.

Мариетта рыдала, уткнувшись в пахнущий лавандой подол подруги. Та убаюкивала её, как ребёнка, гладя тяжёлыми, тёплыми руками её голову с непослушными, жёсткими кудрями.

Дрожа и спотыкаясь, маленький самолёт местных авиалиний завершал свою посадку в аэропорту, ближайшем к жилищу колдуна.

Пауль, как всегда раздражённый неудобствами, убогостью условий полёта, прижав к груди саквояж (столько воришек среди этих черномазых!) двигался к трапу.

Пыльное старомодное такси с водителем, претендующем на автогонщика, лихо к нему подкатило, едва не задев ноги.

– Потише! Ненормальный!

– Кака довезёт сударя за час в любую точку острова! Кака не возьмёт дорого! Кака известный гонщик! – улыбаясь ровными, белыми до голубизны на тёмном лице зубами, парень приглашал Пауля в салон. У того не было сил торговаться.

Дорога к колдуну была не длинной. Но проходила через весь город, движение в котором – невыносимое. Каждый ехал, как хотел, без правил: маленькие трёхколёсные такси, так называемые «тук-тук», гужевые повозки, одинокие всадники на конях и мотороллерах, двухэтажные автобусы старого образца, – все друг другу мешали, гудели, еле-еле тянулись в нескончаемом потоке.

Пауля, позавтракавшего на скорую руку уже много часов назад, тошнило от голода, духоты и частого резкого торможения при и без того медленной езде.