О. Странник - Маски любви и смерти Страница 6

Андрея же с Алёшей (маскарадных Бауту-Казанову и Дожа), как они потом рассказывали, занесло ещё дальше – на Биржевой переулок, где по ходу они вдруг стали обрастать попутчиками, и незарастающая народная тропа привела их к Винному заводу в бывших складах купцов Елисеевых, куда, как муравьи, сползались днём и ночью ханыги, гопники, забулдыги и просто жаждущие выпивки граждане. Были там заветные щели и дыры, сквозь которые добросердечные работники завода снабжали страдальцев бормотухой по самой необременительной цене. Там наши путешественники добавили на старый хмель, ослабели и, вроде, заночевали… кажется, у сторожа, и угрозу наводнения они просто не заметили, проспали…

Мы же в мастерской Подозёрова обрели горячий чай с ромом (ром кубинский, с мулаткой на этикетке), узрели знаменитого актёра Мстислава Хмельчика, скульптора Гену Полякова и его дружка – юношу с дредами и в растаманском берете. Геннадий Поляков, соавтор Подозёрова по Большому Заказу, плотный блондин лет за 50, любил мальчиков, исповедуя этику и эстетику античности. Растаман держал магнитофон, из него тихо звучал Боб Марли – плыла мелодия регги «No women no cry», эти слова они с Поляковым, похоже, понимали как «нет женщин, нет слёз», судя по ласковой руке Полякова, теребившей дреды юноши.

Отогревшись, перебивая друг друга, мы стали вспоминать и восклицать, как мы шли сквозь ночь и бурю. Подозёров всех перезнакомил, особо выделив Нину в мужском обличье, назвав её «мой юный друг Никола» и бывшего Арлекина в девчачьем виде, назвав его – «прелестная Мика». Он приобнял их обоих за плечи и подвёл к дивану, на котором сидели Поляков с Растаманом, и, зорко глядя на Геннадия, пророкотал:

– Гена, посмотри на Николу – какая пластика, гибкость, тебе для группы «танец», а? каков натурщик, а?.. если сумеешь уговорить Николу, конечно… он сам на графический поступать будет, вот – у Хижи учится…

Хижа покивал, улыбаясь, Нина-Никола, отхлебнув чая с ромом из большой чашки в дрожащей руке, храбро присела рядом с угловатым Растаманом, тот ревниво надул губы. Подозёров экспромтом решил проверить, что именно привлекает, влечёт и влюбляет – зрительный образ, облик, и происходит именно то, что называется – любовь с первого взгляда, или, по новомодной теории о ферамонах, – любовь с первого нюха. Что вызывает вожделение и любовное томление. Если верна теория ферамонов, то Поляков верхним чутьём унюхает, распознает в переодетой девушке женское естество и останется равнодушным, несмотря на юность, грацию и некую наивную трепетность застенчивой Нины-Николы. Посадив «Николу» рядом с Растаманом, он подвёл юношу-«Мику», продолжая обнимать «её» за плечи, к народному артисту, тот галантно воздвигнулся из кресла… Ему сразу очень понравилось застенчивое, ненакрашенное существо в длинной юбке и самопальных украшениях в стиле хиппи. Он разглядывал прозрачные серо-голубые глаза – застенчиво опущенные, светло-русые прямые волосы на прямой пробор… (парень явно нервничал, в душе, наверное, сожалея, что поддался на эту мистификацию). Это скрытое волнение почувствовал и по-своему истолковал самовлюблённый, как все актёры, Хмельчик и мгновенно зарезонировал – в его голове нежно зазвучало из роли Ромео «о, красть блаженство рая с милых уст, что в девственной невинности как будто они краснеют от взаимного касанья…» – и он тут же почувствовал себя влюблённым юношей.

Ах, как правы были средневековые клирики, утверждавшие, что у актёров нет души, а есть некая пустая ёмкость внутри, в которую вливается чужая душа, в каждой роли – иная! И чем больше и «пустее» эта внутренняя пустота, тем легче заполняется она чужой сущностью, и тем талантливее актёр.

Мы всё, посвящённые в мистификацию с переодеванием Нины и Арлекина, пия чай с ромом и болтая, исподтишка наблюдали, за развитием событий. Все кроме Полякова и Растамана, те увлечённо объясняли смущённому «Николе» -Нине чувственную составляющую завлекательного ритма регги.

Мстислав Хмельчик был большим артистом и, любуясь на склонённую головку «Мики», перевоплотился в Ромео… в сердце запело: «…О, дева, блеск огнистый… в моих очах пред ней потух, пред ней, такой невинной, чистой, стыдливо-трепетной, как дух… – (это Гумилёв, вспомнил он – как там дальше?) – глаза невинно потупляя, передо мной, сомкнув уста… о! дева пламенного рая, ты – солнца юная мечта…».

И, слегка потеснив Ромео, в Мстислава вселился рыцарственный Гумилёв…

Но и профессионал в нём сидел крепко и заставил услышать реплику партнёра по сцене – Миху Подозёрова, тот вопрошал:

– Ну как именно, Слава, будем делать скульптурный портрет? Будешь мне позировать безропотно целый месяц три раза в неделю по пять часов? Буду вертеть тебя во всех 6-ти планах, изучать и лепить тебя со всех 8-ми точек, сначала из глины, а когда ты утвердишь сходство – дальше гипс, потом – что захочешь, бронза, мрамор, гранит?

Мстислав, не выпуская трепетную руку «девы», запротестовал, что это, мол, очень долго, нет времени – спектакли, гастроли…

– Ну, давай тогда методом римского портрета… вот, мы только что в формовочной как раз говорили. Сейчас мы снимем с твоего лица гипсовую маску, прелестная Мика будет мне ассистировать… не бойся, не волнуйся – вставим трубочки в нос… Мика будет держать тебя за руку… всё займёт буквально 15—20 минут…

Мстислав колебался; Михаил, доставая гипс, воду и прочие принадлежности, продолжал говорить:

– Зато сходство будет изумительное, а чтобы оно не было уж совсем протокольным, как посмертная маска, – (Мстислав испуганно вздрогнул…) – я поработаю, вдохну жизнь, творчески, комплиментарно… Ну, вот – как Хижа портреты парадные создаёт, – и похоже, и красиво! Будешь молодой и гордый в мраморе или в бронзе… с твоим профилем, воистину римским, орлом смотреть будешь, именно смотреть! – знаешь, в эпоху Ренессанса двояким образом изображали глаза в скульптуре. Для героических портретов, Цезарь вот, к примеру, взгляд обозначался высверливанием отверстия на месте зрачка, иногда – двух. А вот при лепке святых или мадонны глаза, как правило, сохраняли негравированными. Так Микеланджело высек зрачки и радужки у Давида и Моисея, но оставил нетронутыми белки глаз Мадонны или статуй в капелле Медичи. Тут ведь глубокий философский и сакральный смысл заложен. Ложись, давай, помнишь, как говорил Юлий Цезарь – «Великие начинания даже не надо обдумывать, надо взяться за дело, иначе, заметив трудность, отступишь».

В Хмельчика вошёл дух Цезаря, и он отважно согласился снять гипсовую маску. Его уложили, и Подозёров с помощью «Мики», а на самом деле, молодого скульптора Арлекина, начал священнодействовать.

Готовя и накладывая гипс, Михаил думал, что вот, похоже, Мстислав безоговорочно воспринял Арлекина в виде девушки – состоялся визуальный посыл к чувственному эротическому восприятию, мужской дух он, как бы и не учуял, хотя, конечно, Арлекин очень андрогинное создание, наверное, и женских гормонов у него в избытке… А вот Поляков (Михаил покосился на троицу, увлечённую регги), Поляков, кажется, не вполне доверяя зрительному образу, принюхивается, трепеща ноздрями и слегка касаясь то локтя «Николы», то коленки, как бы случайно, мимолётно, как бы приучая к своим прикосновениям. Причём, делает это так естественно, что наивная Нина-«Никола», казалось, не замечала гомосексуального подтекста и с интересом слушала Растамана, рассуждавшего о растаманской культуре, как основе хиппизма.

Адик с Павлом продолжали свой нескончаемый спор, теперь об импрессионизме в живописи и в скульптуре, блистая эрудицией и ни в чем не соглашаясь друг с другом.

Хижа, поглядывая на процедуру накладывания гипса, продолжал уговаривать Алёну и Цветкова поступать на дневное обучение, на Графический факультет.

Двое-трое скульпторов, учеников Подозёрова, пребывали вокруг него на лёгком подхвате и, наблюдая процесс, слушали его объяснения. Мстислав, которому было велено лежать тихо и не гримасничать, вообразил себя уснувшей Джульеттой в склепе и еле заметно дышал сквозь резиновые трубочки в ноздрях, «Мика» держала его за руку.

Тут в дверях подсобки появился оживший кладоискатель-натурщик, уже без плащ-палатки и шапки, без костяной руки и без связки сухой травы. Ему налили чаю с ромом и попросили поведать историю его кладоискательства. Он стеснительно присел на краешек стула и начал, обращаясь преимущественно к Хиже:

– Ну, у нас в коммуналке здесь, где я живу, тут, на 10-ой линии бабка-соседка, блокадница была, померла года два как, земля ей пухом. Так она про те военные блокадные времена говорила, что жил такой Лебедев, в жилом доме Киевского подворья, вот где каток теперь в церкви. И он, Лебедев этот, на продуктах был, завсклада или кладовщик, и он в голод вещи ценные выменивал у людей за кусок хлеба, а потом стал по разбомблённым домам мародёрствовать – сирена отбой ещё не воет, а он с мешком громадным, с наматрасником – по висячим обломкам, в порушенные квартиры лезет и шарит… Тут по набережной от Академии до Горного института все дома, которые вот уступами, это уже их немцы пленные в 46-ом строили, а то все в руинах были. Это, бабка говорила, Балтийский завод обстреливали из дальнобоек, так заодно и дома рушились, рядом ведь. И вот Лебедева этого с его мешком, полным сокровищ, волной взрывной от снаряда ударило, в воронку кинуло и накрыло землёй в углу сада Академического. И… – (рассказчик перевёл дух) – соседним снарядом, кучно ведь немец бил, другим снарядом ту яму, где Лебедев был, землёй и засыпало. Он, поди, в Академию под шум обстрела пёрся пограбить, тут ведь, говорят, в подвалах академики и семьи ихние жили, с голода помирали. Говорят, он, помирая в яме, заклятье на свою голову, ну, на мёртвый труп свой успел наложить, чтобы, значит, никому не досталось, это называется – клад на мёртвую голову заговорить… Говорят, крик его был слышен из-под земли, да ненавидели его все и откапывать не стали, да и кому дело в бомбёжку-то… И вот мне втемяшилось-тка, – (он стыдливо глянул в сторону, почесал репу и, зыркнув на Хижу, продолжил). – я и стал бабку по-соседски подпаивать и расспрашивать, ну и вызнал, что в этот самый день, как засыпало, вот сегодня, то есть вчера уже… до полуночи надо копать с разрыв-травой и с мёртвой рукой… и заговор, чтобы клад показал себя и вышел, тоже у старых людей вызнал только недавно… а клад, вот поди-тка, всё уходит от меня, то не успеваю, а то помешает кто-никто… а, может, не совсем там рою… – он потупился.