Греши и страдай - Пэппер Винтерс Страница 6

— Здесь нет места лжецам или убийцам.

Рубикс потерял злорадный блеск в глазах, заменив его яростью.

— Скажи это моему гребаному сыну.

Я бросилась вперед и влепила ему пощечину.

Мы оба ахнули одновременно.

Мой мозг передавал сообщение о причинении телесных повреждений, не будучи отфильтрованным рациональностью. Мою ладонь защипало от соприкосновения с его щетиной.

Его зеленые глаза сузились, когда он схватил меня за запястье, болезненно притягивая к себе.

— Ты не должна была этого делать, Лютик.

Мой живот вывернулся от отвращения.

Мое прозвище. Это было богохульство.

Мои руки сжались.

— Никогда не называй меня Лютик. Ты потерял это право много лет назад.

— Я могу называть тебя как угодно, черт возьми.

Мудак.

— Почему ты подставил своего сына? Чем он заслужил, чтобы его отец предал его?

Его ярость превратилась в дикость.

— Не говори об этом ублюдке в моем присутствии.

Вытащив меня из моей темницы, он швырнул меня в ванну, которая была через две двери и именно такой, какой я ее помнила.

— У тебя есть три минуты.

Рубикс захлопнул дверь.

Я не сомневалась, что он имел в виду, что у меня было ровно три минуты. Когда дело доходило до времени, он всегда был нацистом. Опоздание было для него таким же оскорблением, как неповиновение приказу или разглашение секретов братства.

Повернувшись, чтобы посмотреть на ванную, я поджала губы. Затирка между плитками почернела, занавеска для душа была покрыта грязью, а туалет — грязным. Воздух был пропитан плесенью и вонючими стоками.

Кто здесь жил? Был ли это только Рубикс и его второй сын, или он добавил больше участников и поделился своим домом? Я вспомнила планировку комплекса, когда мы с Артуром исследовали от забора до забора. На этом участке было около двадцати домов, разбросанных по постоянно расширяющемуся кругу. Но Клуб и дом моих родителей были венцом прямо в центре.

Быстро опорожнив мочевой пузырь, я ополоснула лицо холодной водой и выпила воды как можно быстрее прямо из-под крана.

Дверь распахнулась прежде, чем я успела вытереть лицо. Не то чтобы я хотела прикоснуться к его полотенцам — вероятно, покрытым кишечной палочкой.

Рубикс сузил глаза, его взгляд скользнул по моему телу в ночной рубашке. Он ухмыльнулся, глядя на мои шрамы — шрамы, которые он оставил.

— Жалко, что ожоги сделали тебя уродливой, не так ли? — он облизнул губы, глядя на мой левый бок.

Чернила, которые стекали от моей ключицы к мизинцу ноги, представляли собой замысловатую фреску синих, красных и зеленых тонов.

— Если бы это был я, то прикрыл бы шрамы татуировкой. Скрыл свои ужасные уродства, — его лоб наморщился. — Почему ты этого не сделала?

«Потому что мне не стыдно носить свои шрамы или находить в них силы».

Выдернув из держателя несколько квадратов туалетной бумаги, я вытерла лицо и швырнула скомканную салфетку в его сторону.

— Любопытно или просто пытаешься выяснить, как я пережила тебя?

Он уклонился от моей шпильки, зеленые глаза потемнели.

— Ни то, ни другое. Просто разговариваю.

Я фыркнула.

— Во всем, что ты говоришь, есть скрытые мотивы, а не просто болтовня. Всегда так было, — мои мысли вернулись к ехидным комментариям за годы, когда я росла в его тени.

«Тебе действительно не стоит так рисовать. Это не очень хорошо».

«Твой отец точно не заботится о твоем благополучии, раз он позволяет тебе ходить в этом».

«Господи, Клео, не мог бы твой голос быть более высоким и раздражающим?»

Большинство из них были сказаны в шутку, когда он щипал меня за щеку или давал лакричное угощение, но желаемый эффект никогда не подводил.

Его слова были тогда единственным способом, которым он мог причинить мне боль.

Теперь он мог причинить мне боль, как хотел.

Мой отец умер. Верные ему люди, скорее всего, тоже мертвы или присоединились к Рубиксу под страхом пыток.

Я была одинока.

Мое сердце болело за Артура. Меня не волновало, что мне не на кого положиться — я прожила таким образом большую часть своей жизни, — но теперь, когда снова нашла Артура, это чувство единения только усилило гулкую пустоту одиночества.

— Ты права. Я так и не постиг искусство меткой стрельбы, — усмехнулся Рубикс. — Всегда предпочитал выражать свои истинные мысли тонко завуалированной ерундой.

Его ноздри раздулись, его глаза еще больше отвлекались на мою скудно одетую фигуру.

— Как насчет того, чтобы я отказался от вуали и просто сказал прямо, а?

По коже поползли мурашки.

— Хорошо.

Наклонив голову, Рубикс сказал:

— Я думаю, что ты самонадеянная гребаная принцесса, которую вырастил деревенщина и баловала шлюха. Ты исказила разум моего сына и использовала свою киску, чтобы разделить мою семью.

В мгновение ока он набросился. Прижав меня к туалетному столику, обхватил пальцами мое горло, холодный фарфор впился мне в поясницу.

— Как тебе эта гребаная правда?

Слезы навернулись на мои глаза, когда он сжал мою шею. Мои руки взлетели, чтобы остановить его, цепляясь за его руку.

— Не… правда…, — выдохнула я, ненавидя то, как пищит моя гортань от сдавливания. — Безумие.

Он душил меня сильнее.

Наши лица были так близко, что его нос касался моего. Как будто он пытался выжать из меня все досуха, ожидая увидеть, как ложь и секреты выльются наружу.

Мои глаза вылезли из орбит, в голове стучало от невозможности дышать.

Потом… он отпустил меня.

Я рухнула к его ногам, громко вдохнув воздух.

Его большие сапоги оставались приклеенными к полу, пока я тяжело дышала, кашляла и медленно втягивала в кровь достаточно кислорода, чтобы остановить крик смерти.

Опустив голову, я сокрушенно пробормотала:

— Во что ты веришь… это не правда — просто ложь, которой ты кормил себя снова и снова.

Потирая пылающее горло, я хрипела:

— Я любила тебя. Ты пугал меня, и я всегда чувствовала, что разочаровывала тебя, но ты был отцом мальчика, которого я любила. Я хотела твоего благословения. Хотела быть частью твоей семьи не меньше, чем своей, — каждое слово царапало мою гортань, но если я смогу каким-то образом заставить его поверить мне… возможно, у меня будет шанс освободиться без боли.

Прошло несколько бесконечных секунд.

С каждой секундой я старалась не дать своей надежде выйти из-под контроля.

Я стояла на дрожащих ногах, молясь, чтобы он