Развод и прочие пакости (СИ) - Рябинина Татьяна Страница 6

- Прадедушке, - машинально поправила я. – Я его звала Дедом, чтобы от дедушек отличать. Их по именам: дедушка Игорь, дедушка Саша, а он просто Дед. Как попала? В Германии. Знаете, мне так нравилась эта история, что я ее постоянно просила рассказать. Хотя она грустная на самом деле.

К моему удивлению, Громов оказался великолепным слушателем – внимательным, тактичным, заинтересованным. Он не перебивал, а если хотел что-то уточнить, дожидался паузы. И даже если на самом деле было ему совершенно не интересно, он никак этого не показывал. Теперь я удивлялась, что собиралась молчать все десять часов полета. И - кто бы мог подумать! – мне стало легче, как будто рассказ о самом близком, дорогом человеке лечил мою ободранную в клочья душу.

- Это было в Берлине, точнее, в Потсдаме, в мае сорок пятого. Война уже формально закончилась, но стреляли еще плотно. Из домов, из подвалов. И вот наши ходили… зачищали. Дед с солдатами зашли в один дом. Там оказалась одна пожилая женщина. Дом осмотрели, никого не нашли. Дед увидел на стене скрипку. Он не играл почти три года, с Караганды. Немецкий знал хорошо, попросил разрешения. Сыграл полонез Венявского. Это была одна из его любимых вещей. Женщина заплакала и рассказала, что ее муж был скрипачом, играл в оркестре Берлинской оперы. А еще он был евреем и погиб в концлагере. Его звали Лоренц – как Лоренцо Сториони, который создал эту скрипку. Она попросила Деда взять ее себе и играть на ней. Ну а Дед отдал ей весь свой паек – хлеб, консервы. Почти год, пока не вернулся домой, возил скрипку везде с собой. Играл, когда была возможность. Так и звал ее – Лоренцо. Ну а теперь она у меня. Моя подружка. Или друг – неважно. В общем, Лоренцо. И знаешь… знаете, - я быстро поправилась, но Громов покачал головой.

- Лучше на «ты»… если не против.

- Хорошо, давай на «ты», - согласилась я. – Черт, забыла, что хотела сказать. А, да. У меня такое чувство, что в скрипке по маленькому кусочку души всех тех, кто на ней играл. Они слушают, радуются, грустят. Так что даже не один друг, получается.

- Может быть, - улыбнулся он задумчиво и повторил: - Может быть…

Разумеется, мы разговаривали не все десять часов подряд. Я успела и поспать, и посмотреть кино. Потом вспоминали свое музыкальное детство. Выяснилось, что жили когда-то в одном районе, но в музыкалках учились в разных. Громов был на три года старше меня, и это была та разница, когда еще совпадает то, что называют культурным кодом: общие воспоминания у людей примерно одного возраста. С Антоном разница у нас была восемь лет, и зачастую что-то приходилось объяснять или рассказывать вместо легкого «а помнишь?..»

На пересадке меня взяли в оборот девчонки.

- Громов? – вытаращила глаза Лерка. Мне показалось, она репетировала это удивление все десять часов. – И что он?

- А что он? – я пожала плечами. – Просто оказал любезность. Поменялся с Марковым, чтобы мне не пришлось страдать весь полет. Эмпатия на марше.

- Какой заинька! – всплеснула руками Маринка. – И что, женат?

- Понятия не имею. Как-то особо не интересно было. Кольца нет, но кто их вообще носит?

На самом деле многие музыканты-струнники обходятся без колец, хотя те особо и не мешают. Меня всегда раздражал случайный контакт металла с декой или смычком, а заменять его на символический силикон казалось глупостью. Антона это обижало, но я не считала обручальное кольцо чем-то сакральным.

Я действительно за весь полет ни разу не подумала о Громове как о мужчине. Это был именно абстрактный попутчик, собеседник. Да, хороший попутчик, но никаких искр и прочей электрики не случилось. Мне точно было не до того.

На рейсе до Питера мы снова сели вместе, но обменялись всего парой фраз. Я читала купленный в Шереметьево журнал, Громов – что-то в телефоне.

- Феликс, спасибо большое, - сказала я, когда самолет приземлился в Пулково. – Ты мне очень помог.

- Обращайся, - усмехнулся он. – Увидимся.

Мой чемодан выгрузили на карусель последним, когда я уже начала переживать. К счастью, мне не надо было идти забирать «ценный груз». Все инструменты ехали отдельно от прочего багажа, но «прокатные», как мы их называли, получал администратор, чтобы увезти в хранилище. Выйдя в зал прилета, где толпились встречающие, я увидела Громова, обнимающего эффектную длинноволосую брюнетку. Даже успела подумать, какого интересного фасона у нее тренч, когда услышала заставившее поморщиться:

- Ира, подожди!

--------------------------------

*Мстислав Леопольдович Ростропович – знаменитый советский и российский виолончелист, пианист, дирижер

Глава 8

Антон стоял, засунув руки в карманы плаща, и смотрел на меня. И чемодан рядом – как собака у ног хозяина. Красивый, элегантный. Из тех мужчин, которые с возрастом только хорошеют. Сейчас, в сорок, он выглядел интереснее, чем восемь лет назад, когда мы познакомились.

Я пришла в оркестр сразу после консерватории. Мне исполнилось двадцать четыре, ему тридцать два, и он был вторым дирижером, на подмене у вечно болеющего старенького Семена Гавриловича. Это сейчас мы уверенно занимали верхние строчки в рейтингах концертирующих симфонических оркестров, а тогда болтались где-то глубоко на дне. Семен Гаврилович, по основной специальности альтист, играть уже не мог из-за артрита, профессиональной болезни струнников, но палочку в руках еще держал и на покой не собирался. Вот только драйва в нашей игре не было. Скучный был оркестр, что бы ни исполняли. Удивительно, как для нас еще находились выступления.

Найти хорошее место сразу после консы, если нет серьезных связей, непросто. В моем багаже был диплом с отличием и две победы на международных конкурсах, не считая нескольких мест в первой пятерке. Мне прочили карьеру солистки, но я хотела именно в оркестр. В хороший оркестр, разумеется. В больших театральных не было вакансий. В ГАСО* нашлась одна, но меня не взяли. Мой педагог из училища, с которой я поддерживала отношения, посоветовала постучаться в оркестр «Виртуозы Санкт-Петербурга».

Наведя справки, я крупно засомневалась. Показалось, что это полная безнадега. Все равно что закопаться в тину.

«Не скажи, Ирочка, - загадочно улыбнулась Лилия Васильевна, явно что-то знавшая. – Там назревают перемены. Иногда куш срывает тот, кто скупает акции на понижении. В конце концов, что ты теряешь?»

Я и правда ничего не теряла. Все равно других вариантов не было. Не возьмут – ну и ладно. А возьмут и не понравится – уйду.

На прослушивании я играла все тот же «Лабиринт» Локателли и не менее сложную «Последнюю розу лета» Эрнста. Семен Гаврилович оживленно кивал и дирижировал. Антон, тогда еще Валерьевич, смотрел на меня горящими глазами. Концертмейстер скрипичной группы Павел Сергеевич поджимал губы – видимо, что-то из будущего подсказывало: это твоя конкурентка.

Меня взяли во вторые скрипки, но уже через два месяца перевели в первые. Как раз тогда и случилось то, на что намекала Лилия. А именно, революция. Когда Гаврилыч в очередной раз угодил в больницу, Антон созвал оркестр на общее собрание. Большинством голосов было принято обращение попросить дирижера, бывшего также худруком, уйти на пенсию. Я тогда от голосования воздержалась, поскольку была человеком новым, к тому же самой младшей. Да и в целом тема госпереворота мне не понравилась.

К счастью, обошлось без крови. Гаврилыч и сам понял, что не вывозит, поэтому, после недолгих колебаний, пост сдал. Антон, соответственно, принял. А вот в оркестре это приняли как раз не все. Пожилые музыканты отказались подчиняться «сопляку, который нагло выжил заслуженного человека». Положа руку на сердце, по всем стандартам Антон и правда был для большого оркестра непростительно молод. Правильный симфонический дирижер должен был закончить училище, консу, поиграть в оркестре лет десять, получить второе, дирижерское, образование, и вот тогда… может быть…

Антон окончил музыкалку и училище по классу флейты, а вот в консу поступил сразу на два отделения: очно на флейту и очно-заочно на оперно-симфоническое дирижирование. Одному богу известно, как он все успевал. В оркестр пришел по чьей-то протекции флейтистом, а по необходимости подменял Гаврилыча.