Берт Хэршфельд - Акапулько Страница 60

Вскоре после этого страдающий близорукостью миллиардер-грек предложил звездочке сотню долларов за право заменить собой вышеописанную куклу. Предложение было принято, и грек впился губами в сосок француженки. Через тридцать секунд появилась супруга миллиардера и яростно оттолкнула мужа от источника наслаждений, прервав тем самым и без того непрочное соединение плоти. Обескураженный миллиардер попятился, споткнулся и рухнул в Римский бассейн.

Негромко смеясь, звездочка упорхнула с поля сражения, унося с собой стодолларовую купюру и куклу, снова занявшую свое место.

К одиннадцати часам стало ясно, что прием удался на славу. Вилла Глория просто гудела от наплыва людей, которые выглядели так, как будто они, найдя дорогу сюда, и в мыслях не держат разыскивать дорогу обратно. Группы, группки, кружки, целые толпы — они были везде — в комнатах, садах, патио, наполняя воздух пронзительным, назойливым, оглушающим шумом.

Около бассейна наиболее голодных гостей собирали столы с выставленным на них щедрым угощением; многочисленные официанты, все одетые charrios[107], разносили подносы с закусками и напитками.

У северной стороны бассейна, на выложенной плитами террасе, расположившись спинами к каменной стене и заняв относительно безопасную позицию, надрывалась и грохотала рок-группа; по дому, из комнаты в комнату, бродили марьячис, наигрывая мексиканские баллады.

К тому времени как на вилле появился Пол Форман, греческий миллиардер и его супруга уже отбыли восвояси, а люди забыли о его импровизированном купании. Форман обнаружил местонахождение бара и стал пить неразбавленный скотч. Его длинное лицо было замкнуто, бледные глаза обращены внутрь, рот плотно сжат. Быстро проглотив три порции, Форман попросил бармена наполовину наполнить скотчем стакан для воды. Прихватив этот запас с собой, он уединился в пустом углу бара и стал обозревать происходящее вокруг.

— Привет! — сказал веселый голос где-то поблизости. — Вы, наверное, тот самый чудесный Пол Форман, о котором мне рассказывала Саманта.

Форман повернул голову и увидел красивую женщину со сверкающей улыбкой и пятнистыми коричневыми волосами, которые падали ей на плечи. Из-под крестьянской блузы выпирала загорелая грудь, а черная, расшитая серебром и золотом юбка покрывала пышные бедра. Она протянула Форману руку.

— Саманта убеждена, что вы гений. А вы гений? Я всегда обожала быть с такими мужчинами. У меня есть теория, по которой гений в одной области способен, по меньшей мере, превзойти всех остальных в другой. Ой, какая же я невоспитанная! Меня зовут Марселла, я очень хорошая, очень близкая подруга Саманты. Как Пикассо и Касальс[108], например. Мы же знаем, что Пикассо еще до недавнего времени был весьма энергичен, даже неистов, я бы сказала. Так, по крайней мере, мне говорили. Гений, одно слово! — снова раздался ее легкий смех.

Форман наполнил рот виски, проглотил.

На Марселлу это произвело впечатление, и она сказала:

— Я всегда испытывала нечто вроде благоговения перед американскими мужчинами. Ваши соотечественники способны потреблять такое огромное количество виски! Французы, правда, тоже много пьют, но они делают это как-то по-другому. Я хочу сказать, что французы делают это как французы. Я сама с Кубы, бежала от Кастро, естественно, и у меня просто врожденное пристрастие к рому. — Ее глаза скользнули по поношенной армейской рубашке Формана, его выцветшим джинсам. — О, так кто же вы? Кем вы нарядились? Ваш маскарадный костюм, я хочу сказать…

— Я не ношу маскарадных костюмов. Мне не нравятся маскарады.

— О, Боже! Это потому, что вы так и не научились дурачиться.

Он позволил себе короткую усмешку.

— Вы много разговариваете, Марселла. И вы также весьма красивая женщина.

Она автоматически поблагодарила его, но голова ее продолжала вертеться, а глаза обшаривали толпу.

Форман проследил за ее взглядом:

— Вы что-то потеряли?

— О, надеюсь, что нет.

— Это представляет ценность?

— Боже мой, да. По крайней мере, сейчас. Это моя любимая мексиканская игрушка, и она очень удобная. Вы сразу ее узнаете, когда увидите, потому что это будет самая красивая вещь здесь. Ее зовут Агустин. О, вот и она! Агустин! Дорогой! — Она нырнула в шевелящуюся толпу и стала пробираться к низенькому худому юноше, которому на вид казалось лет семнадцать.

Форман осушил свой стакан и пошел заказать себе еще скотча.

— И вот я договорился с этим парнем, что приду к нему в мастерскую и посмотрю на его tapetes[109]. Когда я туда пришел, его не было. Я спросил, когда он вернется, и мне ответили: «un momento mas»[110] — с минуты на минуту. Появился он через три с половиной часа. «Un momento mas»… И вот теперь я задам тебе вопрос: как такое может происходить в стране, которая собирается стать частью двадцатого столетия?!

Луиз Питерз была одета в кроваво-красную кружевную блузку, филигранная игра света и тени на которой достаточно явно демонстрировала все прелести ее груди. Бернард Луис Фонт обнаружил, что он почти не в состоянии отвести глаза от одного из дерзко напрягшихся сосков, искушающе уставившегося прямо на него.

— Мы приехали сюда праздновать, — сказала Луиз, смотря сверху вниз на Бернарда, который вырядился Императором Максимиллианом. — Особый праздник, по очень особому поводу.

Бернард с неохотой поднял глаза.

— А-а? — произнес он; звук получился очень французским.

— Это все мой муж, Джейсон его зовут. Вы должны познакомиться с ним, Бернард. Я уверена, что у вас, как у мужчин, найдется много общего.

Бернард снова сосредоточил свое внимание на соске.

— Да, возможно, как-нибудь…

— Дело в том, что Джейсон собирается заняться политикой. В Нью-Йорк Сити. Обо всем уже договорено. Такие дела, вы конечно понимаете, решаются за закрытыми дверями. Джейсону только двадцать шесть лет, и он собирается стать кандидатом от партии по нашему округу. Естественно, его изберут. Джейсон очень привлекателен, и он выступает за все эти правильные вещи…

Бернард облизнул губы.

— За какие, например?

— Ну как же, за людей, конечно. За бедных, за ущербных. «Черные Пантеры»[111] и все такое.

— А-а, — снова произнес Бернард, в очередной раз сосредотачиваясь на ее груди. — Я никогда не был популистом, вы понимаете, но я чрезвычайно симпатизирую его устремлениям.

— Так вы с ним познакомитесь?

— В свое время. А пока разрешите мне показать вам знаменитый лабиринт…

Он был известен во всем мире. Шведский дирижер одного из главных симфонических оркестров Америки. В ворота Виллы Глория он въехал на громадном белом жеребце, облаченный в белый домотканый костюм и черное сомбреро. Грудь его крест-накрест опоясывал патронташ, а за пояс были заткнуты два пистолета. За дирижером, точно так же наряженные, на виллу ввалились с десяток его приятелей. Перед собой они гнали несколько овец и двух коров, беспрестанно палили холостыми патронами из ружей и во все горло распевали «Ла Кукарача».