Ева Модиньяни - Корсар и роза Страница 61

— Гляди в оба, Лена. Мой папа говорит, что графиня… Ну, в общем, она… немного того…

— Немного чего? — улыбнулась Лена.

— Ну, немножко чудная, — шептала девочка, жарко дыша ей в ухо.

— Ну и что же? — Лене стало смешно.

— Надеюсь, она не будет тебя обижать. Мой папа говорит: чужой хлеб горек, у него семь корок.

— Все будет хорошо, вот увидишь. Не беспокойся обо мне. — Лена с благодарностью поцеловала малышку в щеку.

— А когда вернешься, расскажешь мне все-все-все? — спросила Антавлева.

— Обещаю. А сейчас извини, мне пора ехать, — улыбнулась на прощание Лена, с трудом высвобождая шею из цепких детских ручонок.

Она уложила на повозку свой холщовый мешок, попрощалась с плачущей Джентилиной и напоследок еще раз напомнила, что вверяет Тоньино ее материнской заботе на время своего отсутствия. Наконец Лена села рядом с мужем, и повозка тронулась.

Путешествие показалось ей бесконечно долгим. Тоньино замкнулся в угрюмом молчании.

Только когда перед ними наконец раскрылись ворота старинной виллы графа Сфорцы, Лена смогла облегченно перевести дух.

Пока она с любопытством оглядывалась кругом, им навстречу вышел один из слуг. Лена впервые оказалась в огромном саду, который в детстве много раз видела лишь издали. Она залюбовалась живыми изгородями, подрезанными с геометрической точностью, цветочными клумбами, розовыми и голубыми вьюнками, цепко обвивавшими ствол столетней магнолии. Все это буйство цветов и запахов служило как бы рамой, смягчавшей строгий и неприступный на вид фасад виллы. В центре высокие каменные ступени крыльца вели к парадному входу. У подножия лестницы, как демоны ада, скалили зубы два свирепых черных добермана. С высокой стены, окружавшей сад, за ними с невозмутимостью сфинкса следил кот.

— Это вы — новая горничная графини? — спросил слуга в жилете в желтую и серую полоску.

Он говорил с южным акцентом и напомнил Лене школьного учителя математики, любившего повторять: «История знает трех великих математиков: это Архимед, Пифагор, а о третьем умолчим из скромности». Улыбнувшись воспоминанию, она кивнула в ответ.

— А это мой муж, — сказала Лена, слезая с повозки.

— Вам не следовало въезжать с этой стороны. Для слуг существует черный ход, — сделал замечание встречающий. — Но теперь уж что говорить… Словом, вы, добрый человек, можете отправляться своей дорогой, — и он сопроводил свои слова величественным и плавным жестом, отпуская Тоньино на все четыре стороны.

— Как это «отправляться»? Заходите в дом, Мизерокки! — раздался голос графа Ардуино, и его высокая фигура показалась в приотворенных дверях парадного. — А ты позаботься о лошади, — велел он слуге, почтительно поклонившемуся в ответ.

Тоньино об руку с женой поднялся по ступеням и вошел в просторный вестибюль, обставленный старинной мебелью.

— Входите, входите, — продолжал граф. — Моя жена еще спит, — пояснил он, ведя их за собой в кабинет.

Стены в этой комнате были обшиты темным деревом до самого потолка, обстановка состояла из обитых кожей диванов, письменного стола эпохи Директории[26] и, главным образом, книг, расставленных повсюду и даже наваленных грудой на полу.

Чета Мизерокки неподвижно застыла на пороге, пока граф усаживался за письменный стол.

— Стало быть, это и есть ваша жена, — вновь заговорил граф, обращаясь к Тоньино. — Я рад, что вы позволили ей поработать здесь, у графини. Моя жена чувствует себя такой одинокой вдали от столичного шума. Присаживайтесь, — добавил он, — я прикажу подать вам вермут. — Тут граф протянул руку к стене позади себя и дернул за бант, венчавший длинный витой шелковый шнур. Вдалеке послышался звон, и почти тотчас же на пороге появилась служанка, важная, как римская матрона. В руках она держала поднос, на котором были расставлены рюмочки и бутылка янтарного напитка.

— Господину графу не стоит беспокоиться, — вымолвил наконец Тоньино. Он, как и Лена, не последовал приглашению присесть и остался на ногах.

Пригласить на виллу одного из подчиненных и оказать ему столь радушный прием — это была честь, которой удостаивались очень немногие. Только управляющего приглашали во внутренние покои, да и то лишь для обсуждения служебных дел.

— Присаживайтесь, прошу вас, — настойчиво повторил граф, указывая на кожаный диван, — нам надо обсудить обязанности вашей жены и ее жалованье. Полагаю, вам нелегко было согласиться на расставание с вашей Леной на пять дней в неделю, — начал он, когда супруги все-таки сели. — По крайней мере так мне сказала графиня, очарованная красотой вашей юной женушки. Разумеется, каждую субботу, по утрам, мой шофер будет отвозить ее в Луго и привозить обратно в воскресенье вечером. — Граф говорил о Лене так, будто она была неодушевленным предметом, принадлежавшим Тоньино. — Не тревожьтесь о ней, Мизерокки: работа не тяжелая, и никто не посмеет ее обидеть, все будут относиться к ней с уважением, даю вам слово, — пообещал он, разливая вермут по рюмкам.

— Господин граф очень добр. Благодарю, — почтительно и негромко проговорил Тоньино.

— Не говорите обо мне в третьем лице. Разве вы не знаете последних распоряжений дуче? — насмешливо спросил граф, поднося рюмку к губам.

— Боюсь, что нет, — неуверенно ответил Тоньино.

— Обращение в третьем лице выведено из употребления, друг мой. Теперь итальянцы должны обращаться друг к другу только прямо и непосредственно, как вы, крестьяне, это делаете здесь в деревне. — В голосе старого аристократа послышались презрительные и саркастические нотки: он не считал нужным скрывать свое истинное отношение к пропагандистским вывертам нового режима.

— Я готов исполнить любое ваше приказание, господин граф, — ответил Тоньино, совершенно равнодушный к распоряжениям фашистских идеологов.

Он из вежливости пригубил предложенный вермут. Лена столь же вежливо, но решительно отказалась, объяснив, что от алкоголя у нее кружится голова.

Наконец граф с отеческой улыбкой обратился к самой Лене:

— Жалованье вам будут выплачивать еженедельно, и если в какой-то момент вы решите, что это место вас больше не устраивает, скажите мне прямо. Вы можете покинуть нас когда захотите.

В этот момент легко, как облачко, внеся с собой дух беспечного веселья и молодости, источая аромат духов, в кабинет впорхнула Одетта. Ее лицо все еще выглядело заспанным, вьющиеся светлые волосы были в живописном беспорядке. Без косметики она казалась еще более привлекательной. На ней был длинный атласный пеньюар цвета сливок, перехваченный в талии широким поясом, а на ногах белые кожаные домашние туфельки без задников, но на высоких каблучках.