Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания Страница 65

Глава двадцать девятая

Джастин испуганно смотрит на брата и торопливо ищет, на что бы присесть. Подтягивает к себе огромное ведро с краской и опускается на него, не замечая влажного белого крута на крышке.

— Эл, о чем она говорила? Ну, что ты скоро умрешь?

— Нет-нет, — смеется Эл. — Она сказала, что я йогу умереть. Это большая разница. Эй, ты легко отделался, братишка.

Тебе повезло. Думаю, этот валиум правда ей помогает. Твое здоровье. — Он поднимает бутылку и допивает остатки пива.

— Погоди, погоди, Эл, ты это о чем? Ты мне чего-то не говорил? Так что сказал доктор?

— Доктор сказал мне ровно то, что я толкую тебе уже две недели. Риск возникновения ишемической болезни сердца возрастает, если у кого-то из ближайших родственников она развилась рано — для мужчины это значит до пятидесяти пяти лет.

— У тебя повышенное давление?

— Слегка.

— Высокий уровень холестерина?

— Очень.

— То есть тебе нужно только изменить образ жизни, Эл. Это еще не значит, что тебя скосит, как… как…

— Папу?

— Нет. — Джастин морщится и качает головой.

— В Америке ишемия — самая распространенная причина смерти. Каждые тридцать три секунды у одного американца начинается какое-нибудь коронарное заболевание, и почти каждую минуту кто-то от него умирает. — Эл смотрит на покрытые пылью часы, принадлежавшие еще их прадеду по матери. Минутная стрелка движется. Он хватается за сердце и начинает стонать. Его стоны скоро переходят в смех.

Джастин закатывает глаза:

— Кто тебе наболтал эту чушь?

— Так написано в брошюрах в приемной у доктора.

— Эл, у тебя не будет сердечного приступа.

— На следующей неделе мне стукнет сорок.

— Да знаю я. — Джастин шутливо хлопает его по колену. — Вот это настрой! Отпразднуем на всю катушку.

— Столько было папе, когда он умер. — Эл опускает глаза и отклеивает этикетку с пивной бутылки.

— Так вот оно что. — Голос Джастина смягчается. — Черт возьми, Эл, в этом все дело? Что ж ты раньше не говорил?

— Я просто подумал, что побуду с тобой, перед тем как, ну, понимаешь, на всякий случай… — Его глаза наполняются слезами, и он отводит взгляд.

Скажи ему правду.

— Эл, послушай, ты должен кое-что знать. — Голос у него дрожит, и Джастин откашливается, пытаясь с ним совладать.

Ты никогда никому этого не рассказывал. — На папу страшно давила его работа. У него было полно проблем, и не только финансовых, которыми он ни с кем не делился. Даже с мамой.

— Я знаю, Джастин. Знаю.

— Знаешь?

— Ну да, я все понимаю. Папа не свалился замертво просто так, без причины. Он испытывал дикий стресс. А я нет, знаю. Но с тех пор как с ним это случилось, с самого детства, я живу с мыслью, что меня ждет та же участь. Эта мысль вертелась у меня в голове, сколько я себя помню, и теперь, когда до дня рождения осталось совсем немного, а я в неважной форме… Закрутился на работе, вот и не следил за собой. Никогда у меня не получалось делать, как ты, понимаешь?

— Эй, тебе незачем мне объяснять…

— Помнишь тот день, который мы провели с ним на лужайке перед домом? Всего за несколько часов до того, как мама нашла его… Ну, помнишь, как мы веселились всей семьей?

— Хорошее было времечко. — Джастин улыбается, сдерживая слезы.

— Ты помнишь? — смеется Эл.

— Как будто это было вчера, — продолжает улыбаться Джастин.

— Папа держал шланг и поливал нас обоих. Казалось, он в отличном настроении. — Эл озадаченно хмурится, ненадолго задумывается, потом снова расплывается в улыбке. — Он принес маме здоровый букет, помнишь, как она воткнула тот крупный цветок себе в волосы?

— Подсолнух. — Джастин слушает его и кивает.

— И было очень жарко. Помнишь, как тогда припекало?

— Ага.

— Папа закатал штаны до колен и снял ботинки с носками. Трава намокла и липла к его ногам, а он все бегал и бегал за нами… — Эл улыбается далекому воспоминанию. — Тогда я видел его в последний раз.

А я не в последний.

В памяти Джастина тут же всплыла картина, как отец закрывает за собой дверь гостиной. Джастин забежал в дом, чтобы сходить в туалет, от возни с водой он едва не лопался. Насколько он знал, все его домашние еще играли на улице. Он слышал, как мама бегает и смеется над Элом, а пятилетний Эл просто визжит от смеха. Но, спускаясь по лестнице, он увидел, как папа выходит из кухни и идет через холл. Джастин спрятался за перилами, чтобы выпрыгнуть и застать отца врасплох.

Тут он заметил, что у папы в руках. Бутылка, которую хранили взаперти в кухонном шкафчике и доставали только по особым случаям — когда из Ирландии приезжали в гости папины родственники. Они пили из этой бутылки и пели песни, которых Джастин раньше никогда не слышал, но его папа знал все слова наизусть, смеялись, рассказывали истории, а иногда плакали. Он не знал, почему эта бутылка сейчас в руках отца. Может, сегодня он хотел петь, смеяться и рассказывать истории? Или плакать?

Потом Джастин увидел у него еще и баночку с таблетками. Он знал, что это таблетки, потому что они были в такой же баночке, что и лекарства, которые принимали мама с папой, когда болели. Джастин так надеялся, что папа не заболеет и что он не будет плакать. Он смотрел, как отец закрывает за собой дверь, держа в руках таблетки и бутылку. Ему бы знать тогда, что собирается сделать папа, но он не знал. Он снова и снова думает об этой минуте и пытается заставить себя тогдашнего крикнуть и остановить отца. Но девятилетний Джастин его не слышит. Он так и стоит, пригнувшись, на лестнице, ждет, пока папа выйдет, чтобы выпрыгнуть и напутать его. Проходит время, и он уже чувствует: что-то не так, но он не очень понимает, откуда взялось это чувство, и не хочет проверять, как там папа, чтобы не испортить задуманный сюрприз.

Он подождал еще несколько минут, которые показались ему часами, но из-за двери по-прежнему не доносилось ни звука. Сглотнув комок в горле, Джастин встал. Он слышал, как на улице хохочет Эл. Хохот звучал и когда он вошел в комнату и увидел зеленые от травы ступни. Он так ясно помнит эти ступни, папу, распростертого на полу. Помнит, как провел взглядом по ногам, по телу и разглядел папины глаза, безжизненно уставившиеся в потолок.

Он ничего не сказал. Не закричал, не дотронулся до него, не поцеловал, не попытался ему помочь: он хоть и мало что понимал тогда, знал, что помогать уже поздно. Он просто медленно попятился прочь из комнаты, закрыл за собой дверь и выбежал обратно на лужайку перед домом, к маме и братику.

У них оставалось пять минут. Еще пять минут, пока все шло, как раньше. Ему было девять лет, он проводил этот солнечный день с мамой, папой и братом, и он был счастлив, и мама счастлива, и соседи улыбались ему нормально, как и всем другим детям, все, что они ели на ужин, было приготовлено его мамой, и, когда он плохо вел себя в школе, учителя кричали на него, как им и положено. Еще пять минут все продолжалось, как всегда, пока мама не вошла в дом, и тогда ничего уже не было таким, как прежде, тогда все изменилось. Пять минут спустя он перестал быть девятилетним мальчиком с мамой, папой и братом. Он не был счастлив, и мама тоже, и соседи улыбались ему так печально, что ему хотелось, чтобы они вообще этого не делали. Все, что они ели, приносили в контейнерах женщины, жившие на той же улице, и они тоже глядели на них печально, и, когда он плохо вел себя в школе, учителя просто смотрели на него с тем же выражением на лице.