Катрин Панколь - Черепаший вальс Страница 67

— Думаешь?

Они легли спать. Гортензия устроилась в одном углу, Гэри — в другом. Она лежала с открытыми глазами и ждала, когда ее накроет сон. Если глаза закрыть, перед ними опять всплывет человек-куб, а она не горела желанием его видеть и вслушивалась в неровное дыхание Гэри… Довольно долго оба настороженно следили друг за другом, а потом Гортензия почувствовала, как на нее легла длинная рука, и услышала голос Гэри:

— Не парься, я здесь.

Она закрыла глаза и сразу уснула.

На следующий день к ним зашла Ширли. Увидев распухшее лицо Гортензии, она вскрикнула.

— Впечатляет… Тебе бы в полицию заявить.

— Не поможет. На них надо нагнать страху.

— Расскажи-ка все с самого начала, — сказала Ширли, взяв Гортензию за руку.

«Первый раз я с ней ласкова…» — подумалось ей.

— Я не назвала твоего имени, Ширли, для тебя и Гэри я придумала другие, зато я упомянула твоего начальника, Захарию Горджака… это его сразу утихомирило! Во всяком случае, после этого он отправился совещаться с остальными карликами.

— Ты уверена, что не называла Гэри?

Она думала о человеке в черном. Спрашивала себя, не замешан ли он в нападении на Гортензию. Не хочет ли таким путем подобраться к Гэри. Она по-прежнему тряслась за сына.

— Абсолютно. Я сказала только про Захарию Горджака… и все. А, нет, еще про то, что случилось с его дочерью, с Николь…

— Ладно, — подумав, сказала Ширли. — Я поговорю с Захарией. Думаю, после этого они будут тише воды, ниже травы… А пока будь осторожна. В школу пойдешь?

— Я не собираюсь уступать дорогу этой сучке! Сегодня же пойду на вечерние занятия! И с ней заодно разберусь!

— А жить пока где будешь?

Гортензия обернулась к Гэри.

— У меня, — сказал Гэри, — но потом ей надо найти квартиру.

— Ты не хочешь, чтобы она осталась здесь? Ведь места полно.

— Мама, мне необходимо одиночество.

— Гэри… — настаивала Ширли. — Сейчас не время быть эгоистом.

— Не в том дело! Просто мне надо много чего для себя решить, и для этого я должен быть один.

Гортензия молчала. И, похоже, признавала его правоту. Поразительно, как эти двое понимают друг друга, подумала Ширли.

— Или я оставлю квартиру ей, а сам куда-нибудь перееду… Мне без разницы.

— Об этом не может быть и речи, — сказала Гортензия. — Я скоро найду себе жилье. Дай мне просто в себя прийти.

— Договорились.

— Спасибо, — сказала Гортензия. — Ты очень славный. И ты, Ширли, тоже.

Ширли невольно восхищалась этой девчонкой: выстояла одна против пяти негодяев, вылезла в окно посреди ночи, все лицо и грудь истерзаны, а она не жалуется. Наверное, я была к ней несправедлива…

— Да, вот еще что, Ширли! — добавила Гортензия. — Ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае нельзя ничего говорить матери.

— Но почему? — опешила Ширли. — Она должна знать…

— Нет, — отрезала Гортензия. — Если она узнает, она не сможет жить нормально. Будет волноваться по любому поводу, трястись как осиновый лист, перестанет спать и в придачу достанет меня по полной… А я девочка вежливая!

— Ладно, но при одном условии… — уступила Ширли. — Ты будешь рассказывать все мне. Только абсолютно все! Обещаешь?

— Обещаю, — ответила Гортензия.

Гэри был прав: Агата в школу не пришла. Гортензию обступили со всех сторон, посыпались вопросы, восклицания. Приходилось отвечать каждому, кто с ужасом или сочувствием осматривал ее. Ее просили снять очки, чтобы оценить масштабы бедствия. Гортензия решительно отказалась, заявила, что она не зверь в зоопарке и что вопрос закрыт.

На доске при входе она повесила объявление — ищу комнату в квартире на двоих; уточнила: соседка должна быть непьющая и некурящая. «И желательно девственница», — подумала она, прикрепляя кнопками листок.

Вернувшись к Гэри, она застала его за пианино. Вошла на цыпочках и неслышно прошмыгнула в свою комнату. Эту пьесу, «Time remembered»[75], она слышала в исполнении Билла Эванса[76]. Она вытянулась на кровати, скинула туфли. Мелодия была такая грустная… неудивительно, что щеки стали мокрыми от слез. Я ведь тоже не железная, я живой человек со своими переживаниями, серьезно и недоуменно подумала она: так удивляются люди, считавшие себя неуязвимыми и внезапно обнаружившие прореху в броне. Так, все, десять минут расслабляемся, а потом снова в бой. Она по-прежнему оставалась при убеждении, что эмоции вредны для здоровья.

Через неделю ей позвонили по объявлению. Девушку звали Ли Мэй, она была китаянкой из Гонконга и отличалась редкой принципиальностью: последнюю соседку выгнала за то, что та курила на балконе. Квартира была в удобном месте, прямо за площадью Пикадилли. Плата умеренная, этаж высокий. Гортензия согласилась.

Она пригласила Гэри в ресторан. Он изучал меню вдумчиво, словно бухгалтер перед ревизией. Никак не мог сделать выбор между морскими гребешками, запеченными в раковинах, и куропаткой со свежими овощами и пряностями. В конце концов предпочел куропатку и, завесившись черной прядью волос, молча стал ждать заказ. Ел медленно, торжественно, как просфору, смакуя каждый кусочек.

— По-моему, нам неплохо жилось вместе. Я буду скучать по тебе, — вздохнула Гортензия за десертом.

Он не ответил.

— Мог бы из вежливости сказать «Я тоже», — заметила она.

— Мне необходимо одиночество…

— Знаю, знаю…

— Нельзя уделять внимание сразу ДВОИМ: себе и кому-то еще. Тут поди разберись, чего сам хочешь…

— Ой, Гэри… — вздохнула она.

— И ты тому наглядный пример, Гортензия.

Она закатила глаза и сменила тему:

— Ты заметил, что я сегодня без темных очков? Гляди, как синяки заштукатурила!

— Я все про тебя замечаю. Всегда, — ровным голосом сказал он.

Она смутилась, потупилась под его пристальным взглядом. Взяла вилку, стала вертеть в руках, чертить параллельные линии на скатерти.

— А что Агата? О ней что-нибудь слышно?

— А я разве не говорила? Она бросила школу! Прямо посреди учебного года! Нам один препод сказал перед лекцией: «Агата Натье нас покинула. У нее неважно со здоровьем. Она вернулась в Париж».

Закрыв глаза, он смаковал кусочек запеченного в меду яблока с мороженым и кальвадосом.

— Я ей звонила, ее мать ответила, что она больна и никто не понимает, что с ней… Я сказала, что хотела бы с ней поговорить, мать спросила, как меня зовут, и пошла посмотреть, проснулась ли дочка — она, похоже, почти все время спит. Вернулась и сказала, что Агата не может говорить. Слишком устала. Ха, устала, скорее помирает со страху! Но я не теряю надежды. Однажды подкараулю ее у подъезда с зонтиком! Следы зонтика хорошо видны, как ты думаешь?