Барбара Хоуэлл - Простая формальность Страница 7

На ультракоротких волнах звучал Бетховен. Синтия сделала звук погромче. С волос капало. Она носилась по дому взад и вперед — доставала из холодильника еду на ужин девочкам, ставила ее в духовку, торопилась, хлопала дверьми, ящиками, поскользнулась и чуть не упала, потом помчалась наверх сполоснуть и высушить волосы. Сквозь жужжание фена прорвалась «Ода к Радости». Хорошее предзнаменование. А собственно, почему бы и нет?

Впервые за долгие годы, когда не происходило ничего, Синтия почувствовала, что судьба подготовила ей что-то новое. И как еще не раз в последующие месяцы будет повторять Дорис Румбах — «Давно пора, давно пора».

В ее жизни, как она считала — и как считал бы любой — было мало хорошего. Когда она раздумывала о своей жизни, что случалось не часто, она приходила к выводу, что ее жизнеописание можно уместить на одной странице.

Родилась в Велфорде, в городке, которому почти четыреста лет, между проливом Лонг-Айленд и бухтой Грейт-Пеконик-Бей, на северной оконечности Лонг-Айленда, известной своими пляжами, приличным яхт-клубом, родовитыми англосаксонскими семьями и коротким, но погожим летним сезоном. Бесконечные мили плоской просоленной равнины, спускающейся к морю на северо-востоке. Далеко от роскошных курортов — Ист-Хэмптона, Вест-Хэмптона — и от северного побережья, прославленного Гэтсби.

Родители — средний класс. Однако предки достойные. Не простые рыбаки, как у большинства жителей Велфорда.

Образование — средняя школа в Велфорде, женский колледж в Род-Айленде, ныне не существующий. Окончила колледж в двадцать лет: то есть была еще слишком молода, чересчур умна и ничего на свете не боялась.

Сразу после колледжа — перемена, тогда казавшаяся необычайно важной: она уехала из Велфорда в Бостон, где ее тетка — та самая, которая впоследствии оставит ей наследство и даст возможность уйти от Джона, — подыскала ей работу художника-оформителя в большом универмаге.

Она снимала квартирку вместе с двумя одинокими, как и она сама, работающими девушками. На вечеринке познакомилась с Джоном Роджаком.

Пять месяцев спустя — беременна от Джона Роджака.

На третьем месяце беременности — свадьба с Джоном Роджаком. В общей сложности она отсутствовала в Велфорде двести шестьдесят пять дней. Брак длился двенадцать с половиной лет.

Несколько слов о Джоне, чтобы поскорее с ним покончить. Родился в Бостоне, американец во втором поколении, по образованию юрист. Неглуп. Смуглая кожа, широкие скулы; склонен к самоедству. Уже в двадцать пять лет довольно много пил; но, с другой стороны, кто не пьет? Очень активен и предприимчив, особенно в машине и в темном кинозале. Ей казалось, что она влюблена. Джон был так необычен, в нем было что-то трагическое и загадочное, как в лабиринте. Лишив ее невинности, он как бы тем самым признался ей в любви — решительно и бесповоротно.

Однажды, наблюдая, как Джон идет через зал автобусной станции, Синтия решила, что внешне он типичный недотепа. Она имела в виду вполне определенный типаж: худой, узкоплечий, с легкой походкой, может быть, с неплохой фигурой. Мужчины такого типа, при всей своей сексуальности, редко бывают агрессивны. Нос у них как правило длинный. И вообще они похожи на собак, вроде таксы. У них всегда такой вид, будто они ждут нападения сзади и потому поминутно оглядываются.

Джон воображал, что сможет избавиться от острого недовольства собой, поселившись в таком городке, как Велфорд. Ему казалось, что его ум, немного экзотическая внешность и чувствительная восточноевропейская душа будут не так заметны в провинциальной, несколько чопорной атмосфере англосаксонской северной части Лонг-Айленда. Синтия и младенец, которого она носила в своем чреве, должны были послужить ему пропуском в этот мир резких соленых ветров, капустных полей, крытых черепицей домов и переменчивой, непредсказуемой погоды.

Джон оставил свою работу в Бостоне (это была крохотная, малоперспективная фирма — стеклянные двери, кафельный пол и абсолютно непроизносимые фамилии партнеров на табличке) и открыл в Велфорде юридическую контору на деньги, доставшиеся ему от родителей (они держали бакалейную лавку и погибли в автокатастрофе, когда Джону было двадцать два года).

Они купили домик, стены которого были еще тоньше, чем в доме у Мэри Тинек, приобрели разрозненную мебель, тахту на поролоне с поролоновыми же подушками, поролоновые матрацы и шлепанцы на поролоне. Родилась Сара, потом Бет. Дом заполнился резиновыми мячиками, сосками, пеленками, запахом дешевой пищи, детской мочи и всепроникающим запахом поролона.

А потом — телевизор, детский плач, пластмассовые игрушки, манежики, детские коляски. Закрыв глаза, она всегда видела себя с коляской. В гору, под гору, побелевшие суставы пальцев на ручках коляски. И острое, пронзительное чувство любви к детям — маленьким, трогательным, с шелковистой кожей, с огромными глазами. Какие неисчерпаемые возможности заложены в этих малышках! Что из них вырастет? Предки Синтии жили в Америке уже триста лет, но она мечтала, как иммигрантка: мои дети будут жить лучше меня!

Когда Саре было года четыре, в доме появились новые запахи — запах перегара, запах рвоты. И примерно в это же время Джон бросил мысль о профессиональной деятельности в Велфорде. Клиенты к нему не шли — их смущала его странная фамилия и явная неуверенность в себе. Вышеупомянутый перегар тоже не добавлял ему популярности.

— Ты что, раньше этого не знала? — повторяла Синтии мать, удивляясь, что та с самого начала не разглядела его полную неприспособленность к жизни. Синтия действительно не разглядела. И не потому, что была ослеплена любовью. Просто на каком-то примитивном биологическом уровне она была убеждена, что отец ее детей не может не преуспеть.

Все вышло не так. Его последнее место — в адвокатской конторе в Порт-Джефферсоне — стало началом конца его карьеры. Небольшое жалованье, которое ему предложили на первых порах, таким и осталось. Главной заботой Джона и главной статьей семейных расходов стало спиртное. Начались ссоры. Остатки денег от его наследства быстро исчезли, и они стали жить на то, что украдкой подсовывала им мать Синтии. Этого хватало только на самые необходимые добавки к повседневным тратам — фрукты, мыло и последнюю роскошь, от которой Синтия не в силах была отказаться: мягкую туалетную бумагу.

День за днем Синтия убеждала себя, что жизнь — это бремя обязанностей, это чувство ответственности. Что посеешь, то и пожнешь. Значит, надо еще больше мужества, еще больше самоограничения. Штопать свитера девочкам. Самой натирать линолеум. Зажигать в гостиной одну лампу, а не две. Не менять старый черный телефон на модный белый.

Синтия научилась стойкости. И, как многие стоики, стала замкнутой. В последние годы они с Джоном почти не разговаривали. Постепенно недовольство самим собой он перенес на нее; как ей объяснили врачи-наркологи и социальные работники, к которым она обращалась за помощью, это называется «процесс отождествления».

Проснувшись как-то ночью, она увидела, что он стоит над ней и смотрит остекленевшим, безумным взглядом. На лице у него плясали темные уродливые тени.

— Ты мне противна! — заявил он ликующим, дрожащим от радости голосом человека, сделавшего потрясающее рткрытие. Синтия подняла руку, чтобы его оттолкнуть. Он отшатнулся, выключил свет и, спотыкаясь, ушел. Утром она обнаружила его внизу, в подвале; он спал сидя, прислонившись к высокому детскому стулу, и Синтия почувствовала настоящий ужас при мысли, что он, вероятно, пытался на него взобраться.

Это был предел падения. Синтия могла только повторять себе, как заклинание: никто не заставлял тебя за него выходить. Теперь ты мать его детей. Терпи и утешайся тем, что ты живешь в самой богатой, самой свободной стране в мире. Ничего не поделаешь.

Каждый вечер они, сидя рядом, смотрели телевизор — и каждый при этом дорого бы дал, чтобы оказаться в другом месте, подальше отсюда. Джон сидел развалившись, свесив с подлокотников длинные вялые руки, стараясь сдержать отрыжку от пива (при ней он ничего крепкого не пил). На носках у него какой-то пух, щеки подернуты красноватой сеткой лопнувших сосудиков. Синтия, в шлепанцах располневшая, листает журналы с моделями одежды, вспоминает себя прежнюю и свою прежнюю фигуру — и тут же торопится забыть. Ее мозг все время напряжен и чем-то стянут, как волосы, которые она уже много лет зачесывает назад и стягивает в пучок тугой резинкой.

В субботу они куда-нибудь шли, чаще всего в кино, а потом заходили выпить пива, но ненадолго, потому что надо было успеть отпустить очередную няньку, которая сидела с петьми. Сколько их перебывало в доме — этих самоуверенных молодых девиц с неизменными сумочками через плечо! Из года в год Синтия, прощаясь, провожав каждую завистливым взглядом — и мечтала поменяться с ней местами. Оставить ее тут, а самой уйти.