Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар Страница 7

— Мне ведь надо репетировать, — как ни в чем не бывало объяснял Вадим. — А к нам даже концертмейстер прийти не может… Хорошая квартира, в старом доме, лифт, мусоропровод, высокие потолки. В большой комнате — окно фонарем. Ты не беспокойся, мы никого не обездолим, это из спецфонда Министерства культуры.

Окно фонарем — это было из сказки, из фильма про счастливую жизнь передовиков производства.

И Анна Станиславовна не устояла.

Осенью Вадим сдал наконец выпускные экзамены, но ни в Гнесинку, ни в консерваторию поступать не стал, а немедленно уехал в гастрольное турне по Советскому Союзу, оставив ошеломленную Анну Станиславовну в новой квартире, с новой мебелью и новыми весьма интеллигентными и дружелюбными соседями по лестничной площадке. Он знал, что поступил правильно, и белобрысый лейтенант, с которым они теперь были уже почти ровесниками, не осуждает сына, а, наоборот, улыбается понимающе:

— Давай, сынок! Пой как следует, чтоб народ с хорошим настроением коммунизм строил!

Анна Станиславовна была человеком кристальной честности. Она никогда не утверждала, что отец любил классическую музыку.

Опера потеряла драматический баритон, а на небосклоне советской эстрады засияла новая звезда.

Это был тот редкий случай, когда симпатии чиновников от искусства и простого народа пересеклись в одной точке. Дело было не только в сильном голосе, врожденной музыкальности и великолепных внешних данных. О внешности вообще и своего сына в частности Анна Станиславовна говорить очень не любила, но даже ей пришлось признать, что Вадим как-то вдруг вырос. Хотя в детстве он был самым маленьким в классе, на физкультуре стоял в конце шеренги. А помимо того что вырос, он еще и невероятно похорошел.

Были и другие певцы — тоже с голосом, ростом и красивым лицом. Но Вадим был особенный. Он был свой. Его искренняя располагающая улыбка, жажда работать — на износ, изо всех сил, его внимание к публике скоро сделали его всеобщим любимцем. Вадим не позволял себе никаких капризов, одинаково охотно ехал и в Прагу, и в глухое отечественное захолустье. Честно отрабатывал концерт в два отделения, да еще потом пел на бис и выполнял заявки из зала. Он так искренне радовался аплодисментам, так благодарил за каждый букет, за каждое доброе слово… Его просто нельзя было не любить.

Вадима приглашали на радио, и на телевидение. Он выпустил три маленькие пластинки и готовил диск-гигант. Его без особых хлопот выпускали за границу — даже в капстраны. Он не требовал каких-то особых гонораров, не пил, не водил в номер девочек. У него не было любовницы; в это, положим, мудрые чиновники Госконцерта не верили, считая, что он просто хорошо маскируется, — ну и слава богу, умный парень, надежный. Белозубый широкоплечий комсомолец с плаката.

Анна Станиславовна, возвращаясь с работы в свою уютную квартиру, заваривала крепкий чай — настоящий индийский, в коробочке со слоном — и усаживалась в кресло, поставив чашку на модный тонконогий журнальный столик. Румынская «стенка», египетский ковер на полу, телевизор с большим экраном… Конечно, это не главное и не следует думать об этом слишком серьезно, но все-таки хорошо включить телевизор и увидеть на большом экране родное лицо сына. Зал неистовствует, Вадим скромно кланяется…

Девушки на всей огромной территории страны, от Минска до Магадана, вырезали его портреты из журналов и прикрепляли над своими девичьими кроватками.

ГЛАВА 3

А с девушками у Вадима было плохо. То есть не то чтобы плохо, а никак. Учитывая его невероятную популярность, верилось в это с трудом. Но во время поездок недреманное око искусствоведа в штатском стерегло моральный облик Глинского. А дома была мама.

Нет, Анна Станиславовна вовсе не желала для сына горькой судьбы вечного холостяка. Однако так уж получалось.

Они довольно часто спорили. Вадим не только не считал себя диссидентом, но не был даже критически мыслящим человеком. Но он ездил по миру, кое-что видел, сравнивал. И бывал весьма недоволен и огорчен тем, что «у нас хуже». Раньше, в коммуналке, Анна Станиславовна пресекала подобные разговоры даже не словом — одним лишь выразительным движением бровей. Когда появилась отдельная квартира, она осмелела и начала вступать с сыном в жаркие споры. Конечно, ей было довольно легко загнать его в угол при помощи железных аргументов: страна, пережившая страшную войну, страна, которая спасла мир от ужасов нацизма, страна, которая обеспечивает каждого своего гражданина — каждого! — бесплатным образованием и медицинской помощью, а также бесплатным, в сущности, жильем, страна, покорившая целину и космос, не обязана тратить силы и средства на всякие финтифлюшки вроде батистовых блузочек!

Ну да, он привез ей эту голубую блузочку с полосатыми пуговками. В Париже купил, в маленьком магазинчике на Елисейских Полях. Блузочка стоила бешеных денег, на нее ушли чуть ли не все его суточные, но он купил. Это была не просто красивая вещь, это был символ, это была его маленькая победа. Честно оплаченный долг. Маме она, конечно, не понравилась. Именно из-за «ехидных», как она выразилась, пуговиц. Вот, мол, какое у нас изобилие: у вас и простых-то не хватает, а мы, дескать, для каждой одежки отдельные выделываем. Мама все понимала через призму классовой борьбы.

И тогда Вадим спросил ее:

— Ладно, у нас все замечательно, лучше не бывает. А вот скажи: Пушкин был бы доволен нашей жизнью?

Нелепый на первый взгляд вопрос. Но только не в семье Глинских. У Анны Станиславовны это была прямо мания — Пушкин, Пушкин… Ее любимое присловье: «У Пушкина все есть!» — Вадим слышал по десять раз на дню.

Действительно, на любой случай находилась цитата из Пушкина. Помнится, в шестом классе Вадим, вообще-то не отличавшийся литературными способностями, родил эпиграмму:

— Повторяет, как кукушка: «Пушкин, Моцарт. Моцарт, Пушкин».

Мать расхохоталась. Она и в самом деле твердила поминутно:

— Пушкину бы понравилось… Александр Сергеевич был бы в ужасе… Пушкин таких поступков не одобрял…

Как будто он был здесь и наблюдал за всем, что происходит в Советском Союзе, отзываясь на всякое событие.

— Пушкин был бы доволен, так? Ты сама вчера говорила.

— Нет, — вздохнула Анна Станиславовна. — Нет, он не был бы доволен.

— Ага! — возликовал Вадим.

Анна Станиславовна улыбнулась:

— Он вообще не мог быть доволен. Никогда и ничем. Я не представляю себе такого могущества нашей Родины, такого счастья и благополучия, которое Пушкин счел бы достойным для своего Отечества. Понимаешь, он слишком любил Россию, страстно и ревниво… Знаешь, иногда отцы так обожают своих дочерей, что ни один жених не кажется им достойным.