Вера и Марина Воробей - Журавль в небе Страница 7

Рэм опустил микрофон, немного помолчал. Потом вскинул голову и снова устремил взгляд на Наумлинскую. На этот раз девушка не почувствовала прежнего волнения. Она почему-то была уверена: больше он не будет предпринимать попыток подойти к ней. Так и вышло. Артист не сдвинулся с места. В следующий миг он снова тихонько запел в микрофон:

– Мариана, Мариана, скажи мне, ты читала Гамсуна? Я схожу с ума, Мариана! Откуда ты пришла? Где твой дом, Мариана? И кто ты? Может быть, Мариана, ты знаешь также и кто я? Не молчи, Мариана, не молчи… Хочешь, я дам тебе ключи? Мы не станем назначать встречи… Но однажды, когда на город упадет вечер, ты сама придешь ко мне, Мариана. Ведь у тебя в кармане будут лежать ключи… Но только, прошу тебя, не молчи…

Во время пения Рэм не сводил с Наумлинской глаз. Ей казалось, что песня эта обращена к ней. В том, что текст не был заранее заготовлен, а сочиняется прямо на ходу, в том, что это чистая импровизация, девушка, как, впрочем, и никто в зале, не сомневалась. Взгляд Рэма был пронзительным, умоляющим и вместе с тем каким-то совершенно безнадежным. Надыкто старался не смотреть ни на свою спутницу, ни на исполнителя. Он явно испытывал чувство неловкости и, казалось, мечтал лишь о том, чтобы концерт поскорее закончился.

– Скажи хоть слово, Мариана! – продолжал петь Рэм.

Музыканты уже успели подстроиться под него, и теперь в их игре даже угадывалась определенная мелодия. Больше всего песня походила на блюз. Но это касалось лишь музыки. Рэм же, напротив, казалось, из последних сил сдерживает себя, чтобы не закричать. Все вместе это производило столь яркое и незабываемое впечатление, что в какой-то момент Ирина с удивлением обнаружила, что все ее тело покрыто крупными мурашками. Наверняка все, кто сидел в зале, испытывали нечто подобное. Напряжение чувствовалось во всем: в позах зрителей, в их взглядах и даже в той необыкновенной тишине, что стояла в паузах, которые необходимы были Рэму для того, чтобы найти, придумать, подобрать слова его странной песни.

– Одно только слово… Пусть это слово станет доказательством того, что ты существуешь, Мариана! Не хочешь слово, подай хотя бы знак… Подними руку, Мариана! Вот так! – Рэм поднял вверх левую руку, но тут же опустил ее. – Я знаю, что кажусь тебе странным. Я хочу дотронуться до тебя, Мариана… А вдруг ты просто мое видение, призрак, пришедший из сна про Сегельфосс? Пойми, меня мучит этот вопрос. Вдруг ты мой глюк? Прости за это слово. Там, откуда ты пришла, наверное, не говорят такого… Расскажи мне про Мексику, расскажи про Норвегию! А хочешь, вместе туда поедем? В поезде будем вслух читать Гамсуна и смотреть через окошко на луну… Ты начнешь читать, а я засну. Засну, потому что впервые за столько дней почувствую покой… Нет, Мариана, постой! Я знаю, сейчас ты подумала о том, чтобы уйти…

В это трудно, почти невозможно поверить, но Наумлинская в эту секунду действительно подумала: «Нет, надо бежать отсюда! И как можно быстрей!» Дело в том, что слезы, подступившие к глазам и сдавившие горло, мешали ей смотреть, дышать, воспринимать происходящее… Такого с ней никогда раньше не случалось. Никогда Ира не плакала над душещипательными сценами ни в книжках, ни в фильмах. Она вообще не считала себя сентиментальной. А тут вдруг готова была разрыдаться прямо на концерте. Состояние ее было близко к истерике. Девушка понимала это и боялась, что Рэм тоже почувствует, поймет, угадает это. А поскольку он по-прежнему не сводил с нее глаз, удержаться от слез с каждой секундой становилось все трудней. А еще ей было стыдно перед Надыкто. Но тот, к счастью, не смотрел на нее. Возможно, почувствовал, что Ире сейчас это будет неприятно и тяжело. После слов Рэма: «Я знаю, сейчас ты подумала о том, чтобы уйти» – Ирина тряхнула волосами и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла вымученной, слабой, но, как ни странно, слезы отступили, и девушка вздохнула с явным облегчением. Несомненно, между ней и Рэмом установилось что-то наподобие телепатической связи. И хотя Наумлинская не верила ни в какую мистику, отрицать то, что с ней творится нечто странное и необъяснимое, было бессмысленно. Она попыталась расслабиться и ни о чем не думать.

– Мариана, – нараспев произнес Рэм. Наконец-то он отвел от нее взгляд. Теперь Рэм смотрел куда-то в сторону бара. – Мариана, ты мой берег, ты остров посреди холодного океана. Назавтра ты забудешь обо мне, Мариана, и мы никогда больше не встретимся, никогда. И не полетим в Мексику в самолете, не поплывем в Норвегию на корабле. И я никогда так и не узнаю, была ли ты на самом деле, Мариана, или ты плод моего воображения, выплывший из тумана… Никогда я не дотронусь до твоей руки, не посижу с тобой у горной реки, не услышу звука твоего голоса, не смахну с подушки твои волосы… И ты, Мариана, ни в поезде, ни в самолете, ни на корабле не прочитаешь мне вслух ни одной строчки ни из Гамсуна, ни из Данте, ни из Рабле…

Рэм повернулся спиной. Спустя несколько секунд тишина взорвалась шквалом аплодисментов. Кое-кто топал и свистел, отовсюду раздавались восторженные крики: «Браво, Рэм! Клевая телега! Еще хотим! Еще!» Наумлинская сидела молча. Наконец-то она смогла вздохнуть полной грудью. Она не аплодировала. И не потому, что ей не понравилось то, что делал Рэм. Сейчас Ирина чувствовала себя очнувшейся от тяжелого сна. В какой-то момент она даже всерьез усомнилась: а не насочиняла ли она себе, что эта песня была посвящена ей? Может быть, у каждой девушки, сидящей в этом зале, создалось такое же впечатление? Надыкто аплодировал, но как-то вяло, без энтузиазма, как бы для приличия.

5

До самого окончания вечера Рэм не исполнил ни одной композиции. Лишь одна, совсем короткая, прозвучала в финале, как говорится, под занавес. А пока что, как и было обещано с самого начала, Рэм попробовал спровоцировать слушателей на совместное творчество. Собственно говоря, задачу перед зрителями он поставил простую: каждый, кому он протягивал микрофон, должен был рассказать самый яркий в своей жизни сон. Или хотя бы отрывок из сна. К счастью, ни к Наумлинской, ни к Надыкто Рэм с такой просьбой не обратился. Казалось, с той самой секунды, как отзвучали последние ноты композиции, посвященной Мариане, Рэм забыл о существовании в зале Наумлинской. Во всяком случае, с тех самых пор он ни разу даже не взглянул в ее сторону. И, попытавшись проанализировать свои чувства, Ира ощутила некое подобие обиды. Почему-то девушка чувствовала себя обманутой. Будто ей обещали интересное, захватывающее путешествие и даже билет купили, привели на вокзал, показали поезд, в котором она должна вот-вот отправиться, но в самый последний момент обнаружилось вдруг, что ее спутник забыл билет Наумлинской дома. Свой взял, а ее почему-то забыл. И поезд умчал его в далекие, сказочные страны, оставив Наумлинскую одну на опустевшем, продуваемом всеми ветрами перроне. Вот такое сравнение пришло Ирине на ум, когда она, слушая нескладные рассказы зрителей о своих снах, смотрела на Рэма.