Янина Логвин - Гордая птичка Воробышек Страница 7

— Заплатишь, я понял, — холодно отзывается Люков и говорит, небрежно отодвигая меня с пути, ступая на каменные ступени лестницы. — Считай, что ты попробовала. Сочувствую, детка, но мне это не интересно.

Я так и знала! Карточный домик моего спасения стремительно рушится на глазах, так, впрочем, и не воздвигнутый моими неумелыми руками до конца. Извини, мам, прости пап, что не оправдала ваших надежд. Но это выше моих сил, клянусь! Пора с мечтами расставаться. И все же бормочу, ни на что больше не надеясь:

— Но Юрий Антонович, он говорил… Он сказал, что ты… Что я могу к тебе…

Люков слетает со ступеней в один прыжок. Впивается руками в лаковые деревянные перила по обе стороны от меня, как коршун в загнанную добычу. Нависает надо мной, поймав в кольцо сильных жилистых рук.

— Что? Что тебе сказал Синицын? — шипит мне в лоб, теряя прошлую невозмутимость. — Воробышек, мать твою! — прижимается грудью к моей груди. — Какого черта?!

Я вжимаюсь спиной в перила и замираю. Боюсь вздохнуть под этим внезапным натиском. Реакция Люкова на мои слова так резка и неожиданна, что я совершенно теряюсь от произошедшего и только глупо пялюсь в его темные, требовательно — сощуренные глаза.

— Какая сцена! Уймись, Отелло! — долетает откуда-то с верхних ступеней.

— Не универ, а дом терпимости, ей-богу! — хихикают две молоденькие девчонки, вспархивая мимо нас по лестнице, и со смыслом закатывают глазки.

Я коротко смотрю им вслед и вдруг замечаю свои скрюченные пальцы, намертво вцепившиеся в широкие плечи Люкова.

Господи! Да что я в самом деле…

— Извини, — говорю тихо, пытаясь оттолкнуть от себя парня. Не без труда выкручиваюсь из кольца его напряженных рук. — Ничего особенного Синицын не сказал, — признаюсь, пятясь назад и замечая, как Илья добела сжимает губы. — Видимо, ты неправильно меня понял, Люков. Извини и забудь! — еще раз выдыхаю и спешу убраться от этих колючих глаз прочь, ни на что уже больше не надеясь.

Вот черт! Как же это все непросто!

— Воробышек, что случилось? Что за угрюмый фэйс? Тебя что, заклевали во сне перепелки? Или достала со своей любовью эта твоя Крюкова? Что случилось, Жень? Ты время видела?

Колька Невский подваливает ко мне под аудиторию, где я сижу второй час в ожидании преподавателя и оценочного вердикта своей пересданной лабораторной, и опускается рядом на подоконник. На его шее широкий красный шарф, на встопорщенном затылке двухдюймовые наушники, а в руке стаканчик с горячим кофе. Я с томительным прищуром тянусь к ароматному напитку носом.

— М — м… — гляжу на Кольку грустными глазами и строю умилительную рожицу.

— На уж! Страждущая! — не выдерживает Невский, со смехом передавая кофе в мои голодные руки. — Второй стаканчик допить спокойно не дают! Развелось вас тут, нахлебников. То Вилька Горохов — вечный студент с пятого, теперь ты. Долго еще будешь под кабинетом торчать?

Я делаю длинный глоток, еще один и пожимаю плечом.

— Не знаю, Коль, — честно признаюсь, грея о стаканчик ладони. — Но с пустыми руками я отсюда не уйду! Буду канючить тройку, стоя перед Игнатьевым на коленях, пока не разжалоблю его черствое сердце. Что мне еще остается?

Две ночи трехчасового сна и четыре пройденных пошагово темы — я очень надеюсь преуспеть. Вера в себя изрядно подпорчена низкими баллами, перспектива успешной сдачи сессии рисуется нерадостная, но я упрямо ищу в затянутом тучами небе успеваемости хоть малейший голубой просвет.

— Не хватало, Воробышек, перед аспирантами — недоучками преклоняться! Тем более такими, как дамский любимчик Игнатьев. Гляди, проморгаешь девичью честь! — недовольно фыркает Невский, тянет из сумки шоколадный батончик и сует мне в руки. — На, подкрепись, птичка, а то на тебя смотреть тошно. Не юная цветущая дева, а бледная как смерть упырица. Одни глазюки отощавшего лемура чего стоят! — Колька встает с подоконника, собираясь уходить, и по-дружески жмет мне плечо. — Ладно, не дрейфь, подруга, — по-отечески наставляет. — Я в тебя верю! Зря, что ли, с тобой на последней ленте как дурак-заучка над графиком корпел. А я этого не люблю, ты ведь знаешь. Адьё!

Не любит, знаю, но помогает как настоящий друг, а потому я благодарно улыбаюсь и посылаю вслед Кольке воздушный трепетный поцелуй, который парень с готовностью припечатывает к своему сердцу, и поднимаюсь навстречу показавшемуся из-за угла преподавателю.

— Деточка, ты Воробьева? — пытливо спрашивает старушка-уборщица, отворяя дверь раздевалки в малом вестибюле, и смотрит на меня из-под хмурых бровей озадаченным цепким взглядом. — По всему, кажись, похожа.

— Я Воробышек, — устало отвечаю ей, протягивая номерок. Достаю из сумки шапку и натягиваю на голову. Время почти пять, в раздевалке висят всего три куртки и плащ… Ей точно нужна я, но уточнять и любопытствовать — сил лишних нет. Пересдать работу удалось на четверку, я рада этому безмерно, и печать усталости и недосыпа мешает надеть на лицо широкую улыбку. Стараясь все же вежливо улыбнуться пытливым глазам, я протягиваю руку со словами:

— Если не трудно, вон ту светлую курточку с опушкой подайте — это моя.

— Точно, похожа! — кивает меж тем бабулька, хлопая поверх куртки сложенным вчетверо бумажным листом. Щелкает в двери замком. — Тогда эт тебе! До свидания, деточка.

— Д-до свидания, — прощаюсь, глядя на записку, как подозрительный цэрэушник на подкинутое террористом письмо с сюрпризом. Топчусь у выхода пару минут, потом решительно иду к остановке, сажусь в автобус и только там решаюсь заглянуть внутрь переданного послания. И сглатываю возглас удивления, когда вижу перед собой незнакомый красивый почерк: «Предложение принимается. Набережная 12, кв. 11, код замка 3648. Люков».

Все начало недели я тяну с визитом к Люкову, безжалостно растрачивая стремительно улетающее в пропасть время на самостоятельную зубрежку. Я появляюсь у него на пороге в четверг, около трех часов дня, и долго стою на узкой лестничной площадке, завораживая взглядом обшитую дубовой панелью бронированную дверь квартиры с номером «11», не решаясь позвонить. Я вскидываю руку и нажимаю черную кнопку звонка только тогда, когда двери лифта неожиданно распахиваются и выпускают из кабины на свет благообразного вида старушку.

Она медленно выходит, не спеша огибает мою замершую у дверей живым изваянием фигуру и упирается в затылок недовольным взглядом. Бухтит под нос ругательства, шелестя капроновой авоськой и бренча в кармане многочисленными ключами.

— Гляди, еще одна пришла под порог! Стоит, выжидает, и не стыдно ей… Бесстыдницы! Все ходите и ходите! Совсем совесть потеряли! То одна, то другая, теперь вот третья. Гордости у современных девиц нет — один срам под юбкой остался. Что, поди, дома твоего дружка нет? — нехорошо интересуется, заглядывая в мое невозмутимое лицо. — Или закрылся с кем?.. А еще в очках, приличная! Мать-то с отцом и не догадываются, небось, для чего вы все сюда бегаете?.. Ну, ничего, как под подолом чего тяжелое домой принесешь, так сразу всполошатся, только вот поздно будет! А государству корми вас, матерей-одиночек, поднимай безотцовщину…