Душа птицы - Петр Немировский Страница 7

Возникла недолгая пауза. Отец снова пригладил волосы и, приподняв голову, устремил взгляд куда-то вдаль.

— Да, много изменений у меня последнее время. За свою жизнь я собрал немного денег, у меня есть несколько источников дохода: две пенсии, включая профсоюзную. Плюс деньги в пенсионном фонде. Это одна сторона медали. Но, с другой стороны, вот уже третий год я живу один. Поначалу, оставшись один, я думал, что быстро сойдусь с другой женщиной, но почему-то ничего из этого не получается. Старые тётки не нужны мне, а молодым не нужен я. Будь я, скажем, лет на десять моложе, ещё можно было бы о чём-то говорить. Но мне уже семьдесят пять. Э-эх!

Мы снова помолчали.

— Послушай, сын. Давай-ка выберем день и съездим к маме на могилу, — неожиданно предложил он. — Я там не был со дня её смерти.

* * *

Я взял на работе отгул, и мы поехали на кладбище. Как мы договорились заранее, отец сидел за рулём своего Grand Cherokee. Он попросил меня, чтобы именно он вёл машину. Для него это было важно, как бы служило показателем, что он возвращается в форму. Он проработал почти тридцать лет водителем — сначала грузовика, потом школьного автобуса, и, понятно, мог вести машину с закрытыми глазами. Но возраст давал о себе знать, я это заметил, когда мы ехали: порой он тормозил слишком резко; не так уверено, как прежде, менял полосы движения и даже пару раз забыл включить поворотник, что сам считал признаком «бруклинских жлобов». Но, как и прежде, он часто ругался на водителей, которые подрезали ему дорогу или, не подавая сигнала, меняли полосу. «Кретин! Свинья болотная! Fucking шлэмазл! Разве можно так водить авто?!»

Мы добрались к месту нашего следования. Въехали в открытое ворота, и на малой скорости машина покатила по неровной асфальтовой дороге. Я ему даже не показывал дорогу — у отца была блестящая топографическая память. Он поворачивал где надо, несмотря на то что дорога между участками была довольно запутана — первое время после маминой смерти мне стоило немалых усилий, чтобы не заблудиться в этом лабиринте. А он-то здесь был лишь раз.

— Приехали, — он нажал на тормоз.

Был тёплый осенний день. Посетителей сейчас здесь не было, на дороге неподалёку стоял джип с прицепом, наполовину заполненным сухими листьями и ветками, возле него два работника в униформе курили и о чём-то громко разговаривали.

Отец достал из бардачка две чёрные ермолки, одну передал мне, другую надел сам и слегка прижал. В Бога отец не верил, одно из его любимых выражений было: «Ей-богу, не верю в бога». При этом он всегда усмехался, вероятно, находя эту пошлую фразу остроумной и смешной.

Но сейчас, глядя на него, в ермолке, покрывшей его голову с седыми, поредевшими волосами по краям, с пучками волос в ушах, с густыми бровями, с сумрачным, каким-то напряжённо-озабоченным взглядом, я невольно подумал о том, что отец сейчас очень органично смотрелся бы в синагоге с «Торой» в руках.

Мы пошли к серому гранитному камню, под которым уже два года лежала мама. Скорбная надпись на её камне была на английском и на древнем иврите, над её именем в граните были высечены семисвечник и шестиконечная звезда.

Рядом рос куст алых роз — этот куст был посажен на соседней могиле, появившейся здесь тоже два года назад. За это время куст разросся и потянулся своими бутонами к серому гранитному камню, под которым лежала мама.

Отец стал перед камнем, снова поправил на голове ермолку. Потом сложил руки спереди и издал глубокий вздох. Я стоял сбоку, смотрел то на камень, то на отца перед ним.

Передо мной в одно мгновение промелькнуло всё моё детство и отрочество. Я увидел кастрюли с самым вкусным на земле супом, который варила мама, и блюда с фаршированной рыбой. Я вспомнил выходные дни, когда мы всей семьёй ездили в Проспект-парк на пикники, и как укладывали в багажник зонтики и подстилки, когда ехали на пляж Кони-Айленд.

«Истада, истада, шмель рабо…» — услышал я странное бормотание.

Я пригляделся и прислушался — отец шептал молитву! Кадиш! Я знал эти слова, знал их наизусть. После смерти мамы я год ходил в синагогу, находившуюся неподалёку от дома, где тогда жил. Каждое утро в шесть часов там собирались мужчины — молились, облачившись в талесы. И я тоже приходил туда — мне это посоветовал раввин на маминых похоронах, — год ходить в синагогу и читать по маме кадиш.

Там, в молельном зале, мне давали книгу, где были написаны молитвы на двух языках — английском и древнем иврите, и мне указывали, какую страницу в определённый момент службы нужно читать. Но я не всегда следовал их указаниям, а просто листал молитвенник, некоторые листы были с загнутыми уголками, я выбирал молитву, которая мне попадалась на глаза, читал её, вникая в скрытый смысл истории о том, как Всевышний создавал человека и народ Израиля, какие возлагал на народ надежды и какие заключал с ним обеты. Моя рука была обмотана кожаными чёрными тонкими ремнями тфилина, а к моему лбу тоже тонкими ремнями была прикреплена чёрная деревянная коробочка, внутри которой лежала бумажка со словами священной молитвы. «Шма, Исраэль!»

Во время этих молений мне всегда казалось, что мама рядом со мной, что она никуда не ушла и никогда не умирала, а лишь изменила форму своего существования, чтобы уже больше никогда не расставаться со мной.

«Иштаба, иштаба, шмей рабо…» — это были слова кадиша, которые я, согласно традиции, тогда читал перед окончанием службы. Все молившиеся мужчины смотрели на меня с почтением и сочувствием, все знали, почему я здесь и какое у меня горе.

«Иштаба, иштаба, шмей рабо…» — тихо говорил отец, слегка покачивая седой головой, и я стал произносить вместе с ним незабытые слова кадиша.

Не знаю, сколько прошло времени, мне казалось — вечность.

— Вот и всё. Сделали доброе дело. Заодно подышали свежим воздухом вместе с покойниками, — закончив молитву, сказал отец и усмехнулся.

После этих его глупых слов меня вдруг охватил прилив злости — за его манеру говорить что надо и что не надо, за его фиглярство, за его умение всё