Кровь Моего Монстра - Рина Кент Страница 7

Его кожа такая мягкая, под моими пальцами она почти как масло, и это… пиздец.

Не из-за женской части, а из-за того, что такой хрупкий человек, как он, одержим желанием пойти в армию. Это место для грубиянов и изгоев вроде меня.

Люди, которые умеют только убивать и нуждаются в лицензии, чтобы делать это свободно и по уважительной причине.

Это гнездо для сирот, бедняков и мужчин, которым обычно некуда вернуться. Те, кто защищает общество — это те, кого оно отвергло.

Я на девяносто девять процентов уверен, что Липовский — женщина. Единственная причина, по которой я продолжаю обращаться к нему как «он», заключается в том, что это тот пол, который он предпочитает показывать снаружи. На самом деле, он прилагает много усилий, чтобы не выделяться.

Он начинает хрипеть, его дыхание становится нерегулярным. Я хватаю его за рубашку и переворачиваю так, чтобы он лежал на спине.

Мои ботинки с обеих сторон его талии, и я снова останавливаюсь при виде его лица в ярком лунном свете. Тонкие, нежные черты лица, маленький нос и рот, мягкие изгибы лица.

Я действительно единственный, кто видит это?

Я собираюсь отпустить его, когда чувствую что-то тугое на его груди, прямо под огромной футболкой. Я позволяю его голове упасть на землю и тянусь к ней.

Маленькая рука хватает меня за запястье, останавливая на месте. Глаза Липовского сияют в темноте, напоминая дикого раненого зверя. Я почти уверен, что он в любой момент начнет рычать и шипеть.

Как бессильный котенок.

Он один раз качает головой, то ли предупреждая, то ли умоляя, я не уверен. Этот маленький ублюдок имеет наглость прикоснуться ко мне.

Я выдергиваю свое запястье из его руки и встаю в полный рост, но не меняю позы, так что смотрю на него сверху вниз.

— Ты знаешь или не знаешь, что упал в обморок, solnyshko?

Красный оттенок ползет по его шее. Ни хрена. Он брызгает на бледную кожу и растекается, пока полностью не закрывает уши.

Он… краснеет?

— Я же говорил вам, что больше не могу, сэр, — чуть ли не объявляет он, как будто это своего рода любительская тренировка, которую он может бросить, когда пожелает.

— Повтори, — мой голос стал холодным, почти убийственным, без намека на прохладу.

С его лица исчезает хоть капля румянца, и он встречает мой усталый взгляд.

— Ты проглотил язык?

Он поджимает губы, но у него достаточно сдержанности, чтобы перестать говорить и неизбежно заслужить дисциплинарное взыскание.

— Ты будешь продолжать выполнять эту тренировку каждый день, а также добавишь программу для наращивания мышечной массы. Каждую ночь. Каждое утро. Если я узнаю, что ты что-то пропустил, можешь попрощаться с армией, потому что я могу — и хочу — уволить тебя, рядовой.

Выражение чистой паники отражается на его чертах, а голос звучит немного слабым, даже настороженным.

— Я… не могу уйти.

— Почему нет?

— Я просто не могу. Там небезопасно для меня.

— Тебе здесь тоже небезопасно, если ты останешься на этом уровне.

Он садится, отчаяние окутывает его аурой.

— Пожалуйста, сэр, не увольняйте меня.

— Попрошайничество довольно бессмысленно. Так что вместо того, чтобы предаваться бесполезным вещам, как насчет того, чтобы делать то, что тебе говорят?

Он на несколько дюймов приближается и сжимает в кулаке нити моих ботинок, его глаза сияют в серебряном свете.

Я не уверен, что это отчаяние, крайняя мера или что-то среднее.

— Сэр, я…

— Капитан.

Слова Липовского замирают у него в горле, когда в тишине материализуется новое присутствие. Мне не нужно оглядываться назад, чтобы узнать, кто это.

— Слово, — настаивает он своим хриплым голосом.

Я вытягиваю голову, чтобы мельком увидеть своего давнего компаньона, моего телохранителя с детства и человека, который готов отдать свою жизнь за меня на блюде.

Виктор.

Он сложен как великан, у него больше мускулов, чем ему нужно, и он был моей правой рукой как до армии, так и в армии.

Излишне говорить, что он записался только потому, что я это сделал. На самом деле, большинство людей в моем подразделении такие же, как Виктор, и имеют такой же уровень возмутительно стойкой преданности.

Часть их раздражающего поведения заключается в том, что они не считывают атмосферу. Живой пример — как Виктор прервал то, что Липовский собирался сказать.

Он соскальзывает обратно на землю, а затем отталкивается и принимает стоячее положение, своеобразно наблюдая за Виктором. Как будто он уже видел его раньше.

Если на чьем-то лице можно наблюдать дискомфорт, то у Липовского он распространяется волнами.

Вид стоит увидеть, но не настолько, чтобы Виктор заинтересовался им или, что еще хуже, внес его в какой-то список дерьма.

— Помни, что я тебе говорил, — говорю я, затем поворачиваюсь и направляюсь к своему охраннику.

Виктор бросает последний взгляд на рядового, прежде чем встать рядом со мной.

— Кто это был? — спрашивает он с ноткой сомнения, подозрения и любого другого синонима.

Недоверчивость — его самая сильная и самая слабая сторона.

— Никто, о ком тебе нужно беспокоиться, — я смотрю на него. — Что ты делаешь в лагере? Разве ты не должен пить или следить за тем, чтобы другие не пили слишком много?

— Слишком поздно. Дураки пьют впустую.

— В этом нет ничего удивительного. Они празднуют выход из-под твоего диктаторского правления, Витек.

— Ты уверен, что это не должно быть обращено к тебе, капитан?

Он смотрит вперед, ему наплевать на весь мир после того, как он бросил заявление, как будто это данность.

— Ты, должно быть, устал жить, — я говорю своим обычным мрачным тоном, но Виктора это ничуть не трогает.

— Кстати, о жизни, — он движется передо мной и останавливается, заставляя меня сделать то же самое. — Твой отец требует твоего немедленного возвращения в Штаты. Судя по всему, дела обстоят не лучшим образом.

— Когда они обстояли иначе?

— Он сказал, что это приказ.

Моя челюсть сжимается.

Напоминание о моем так называемом доме и моем отце всегда вызывает у меня во рту чертовски горький привкус.

Слишком рано возвращаться в эту кровавую яму.

Не то чтобы здесь не было крови, но здесь она на моих условиях и с моими методами.

— Дай угадаю, ты снова будешь его игнорировать, — говорит Виктор, нахмурив брови, и в его взгляде мелькает обычный расчет.

— Ты