Звева Модиньяни - Ветер прошлого Страница 74

— Говори, — приказал Рибальдо.

— Маркиза Дамиана умерла.

39

Перед самым въездом в Кассано Рибальдо передал поводья своего коня Бернардино.

— Жди меня здесь, — приказал он, — в этих зарослях.

Это были его первые слова, сказанные с тех пор, как они вновь покинули лесное убежище, поручив Саулину заботам Юстиции. Они пустились в путь до восхода солнца. Гульельмо Галлароли хотел проехать незамеченным и смешаться с толпой бедняков, которые должны были прийти на оплакивание Дамианы. Поэтому он выглядел как крестьянин. На голове у него красовалась плетеная шляпа с торчащими из полей свободными концами соломы, скрывавшая большую часть лица.

Его боль была тяжела и холодна как камень, она не могла разрешиться слезами. Бесконечное одиночество давило ему на сердце. Дамиана единственная олицетворяла для него узы крови, в которых отказывали закон и обычай. Но по людскому закону — умерла дочь графа Антонио Мончениго, супруга маркиза Феба Альбериги д'Адда, а не сестра Гульельмо Галлароли.

Джобатта, мальчишка с конюшни Альбериги, верный слуга Дамианы, рассказал ему, что из-за жары похороны назначены на второй час после заутрени, а затем передал записку от маркиза Феба Альбериги.

«Синьор, — говорилось в этом кратком послании, — я был потрясен, узнав от своей жены на ее смертном одре о кровных узах, соединяющих вас с ней. Ее последние слова были о вас, и я уважаю ее волю. Я знаю, кто вы такой, но не стану ничего предпринимать против вас. Ваша история мне неизвестна, и выяснять ее я не хочу. Однако из уважения к памяти моей жены и только по этой причине я считаю своим долгом известить вас о ее кончине. Буду вам благодарен, если и вы проявите по этому случаю свою обычную сдержанность».

Это был недвусмысленный намек на то, что он не должен показываться в Кассано и участвовать в похоронах, чтобы не быть узнанным. Рибальдо прекрасно понимал, какие соображения движут Фебом, но его поступок свидетельствовал о глубокой привязанности к Дамиане.

Рибальдо смешался с толпой, заполнившей лужайку перед парадным двором виллы: здесь были и господа, специально приехавшие из Милана, и случайные путники, и местные крестьяне и ремесленники, оставившие свою работу.

Кареты и всадники въезжали в распахнутые ворота, задрапированные тяжелым шелком, белым с золотом (цвета маркизов Альбериги), с изображением орла, эмблемы славного дома. Все ставни были прикрыты в знак траура, а штандарт Альбериги д'Адда на крыше приспущен до середины древка. В светлом воздухе летнего утра разносилось эхо колоколов, возвещавших о смерти.

Лакей в белом бархатном камзоле с золотой вышивкой и в пудреном парике стоял у ворот и раздавал всем желающим бумажные иконки, изображающие Мадонну с младенцем. В руках у него была шкатулка с целой стопкой таких образков, на обороте которых каллиграфами за ночь напряженной работы была выведена надпись, продиктованная маркизом Фебом и согласованная с его братом-священником.

— «Да вознесется к трону Господню наша молитва, — гласила надпись, — во имя благословенной души Дамианы Каролы Альберты, урожденной графини Мончениго, в замужестве Альбериги д'Адда, бесценной жемчужины в лоне любящего и благородного семейства, безвременно отнятой у своих близких в возрасте восемнадцати лет».

Рибальдо с горечью прочитал эти велеречивые слова.

Один из слуг рассказывал всем, кто хотел слушать, подробности смерти молодой маркизы, подслушанные в замочную скважину. Для него это была редкая возможность привлечь к себе внимание. Рибальдо подошел послушать.

— Она скончалась, не приходя в сознание, — объяснял слуга.

— А как же ребенок? — спросил кто-то.

— О ребенке ничего не известно, — ответил слуга.

— Говорят, он умер в материнской утробе, — добавил кто-то еще.

— Никто ничего не знает, — заверил слуга.

— А может, у ребенка была заячья губа? — вмешалась одна из кумушек.

— В Варпио в прошлом году, — принялась рассказывать какая-то старуха, — одна крестьянка родила девочку, так вот у той была заячья губа. Повитуха, как ее увидела, так сразу бросила под кровать.

— А я слыхал, что ребенок шел неправильно. Показалась ручка, а не головка, — поведал слуга свой самый главный секрет.

— А может, это был рыбий хвост? — пробормотала старуха, суеверно крестясь.

— Правды никто не узнает, — сказал кто-то из крестьян.

— Это верно, — согласилась кумушка, — у господ всегда свои секреты.

— Даже повитуха всей правды не рассказывает, — добавил слуга.

Рибальдо слушал эти пересуды, неизменно возникающие при любом рождении и при любой смерти, потому что в жизни большинства людей рождение и смерть являются единственными значительными событиями. Вокруг обрывков правды сплетались фантазии, всегда вдохновленные любовью к таинственному, чудовищному и исключительному. Так люди пытались оживить и приукрасить с помощью воображения тоскливое однообразие своей собственной застойной жизни, не менявшейся веками.

— Подумать только, ее родители, граф и графиня Мончениго, живут себе в Венеции и знать ничего не знают, — продолжал слуга. — Маркиз Феб послал вестового только нынче утром.

— А почему? — спросил один из слушателей, одетый получше остальных.

— Да ведь пошли он нарочного вчера, ничего бы не изменилось. До Венеции и обратно путь неблизкий. А при такой жаре ждать приезда родственников на похороны невозможно. Они приедут уже к поминкам, если поспеют.

Итак, подумал Рибальдо, отец Дамианы, его собственный отец, тот самый, что отрекся от него, еще даже не знает о несчастье. Интересно, что он будет делать, когда узнает. Возможно, даже задницу не поднимет, чтобы приехать в Кассано. Зачем? Это все равно уже ничего не изменит.

Антонио Мончениго, отец Рибальдо и Дамианы всю свою жизнь любил только себя самого, да еще одну женщину: свою рано умершую жену Элизабетту Реццонико. Он никогда не испытывал отцовских чувств к своей законной дочери Дамиане и быстро сбыл ее с рук, выдав замуж за маркиза Альбериги д'Адда, но по отношению к ней он вел себя хотя бы официально вежливо. А вот Гульельмо, своего незаконнорожденного первенца, граф Мончениго отверг с беспощадной жестокостью, вышвырнув его на улицу вместе с матерью.

У Рибальдо больше не осталось времени на размышления и сожаления, потому что в конце залитой солнцем аллеи показалась процессия. Дамиана лежала на носилках, покрытых белым, простеганным золотой нитью шелком. Носилки тихо плыли на плечах графа Литты, графа Парравичини, маркиза Солбьяти и кавалера Аркинто. Позади шел маркиз Феб об руку с матерью, маркизой Ипполитой, за ним следовали другие родственники, друзья семьи и слуги.